Заполье
Шрифт:
Сидел на лесине, привалившись к тёплым горбылинам сарая и подставив лицо свежему солнцу, заречному пьяному ветерку. Провянувшей землёй пахло и первой травяной пресниной, скворчал и заливался в соседях на своём домишке старом, летком вниз на жердине угнувшемся, радостный до самозабвенья скворец, сизо парил единственный клин зяби на косогоре за нежно зеленеющими вётлами Мельника. Спохватившись в затяжном апрельском ненастье, межсезонье голом и грубом, откровенном в нищете и природного, и человеческого прожитого года, всё вокруг спешило наверстать упущенное, оправдаться, опасаясь будто, что истощится последнее терпенье всего живущего, озлобит вконец человека, исстрадавшегося во зле и непотребстве, в мерзостях этого недобытия, — и хлопнет он дверью так, что сама она сорвётся с петель, и вся изощрённо расписанная, но давно уж потресканная и полуотставшая штукатурка мира этого осыплется, обрушится с позором
20
Вольным ветром несло с окрестных степных увалов, взгорий полевых, уже подсохших, готовых к бороне, и лишь в укромных лощинках и лесопосадках кое-где белели, дотлевали языки крупнозернистого, исходящего водицей снега — а тракторов со сцепками почти не видно было; изредка попадала зябь на глаза или сквозные, чахлые-таки зеленя, а всё больше серая простиралась, нетронутая весновспашкой прошлогодняя стерня. «Пьют, небось», — недолго думая, сказал Фёдор Палыч, редакционный шофёр их, в Заполье за Базановым по договорённости приехавший. Поначалу и понравился было: далеко за сорок и потому не без рассудка, разбитной в меру и на все руки, попросишь что-то сверх обязанностей сделать — редко когда откажет. Но и то сказать, не для угожденья же друг другу люди созданы. И спорить с ним сейчас, растолковывать, что цены на горючку и запчасти запредельны, техника изношена до непотребности, а головка колхозно-совхозная воровата и уже тылы себе городские обустраивает… Нет уж, сытый голодного не разумеет, на легковой за недурную по нынешним временам зарплату по асфальту кататься — не пахать.
Мало чего стоили надежды многих вокруг него персонажей жизни на весну — едва ль не инстинктивные, животные надежды на тепло её, солнышко и травку молодую, свежайшую, будто бы способные что-то изменить во всём роковом их, человеческом… Матери о делах своих домашних немногое сказал: дурит, мол, то одного ей не хватает, то другого… «Нравная, — вздохнула мать. — Ты уж стерпливай, не на всяко слово отвечай… Их ить, культурных, не переговоришь». И как ни хотелось ей, а больше не стала выспрашивать, видя хмурость его, на внучку разговор перевела; и только поутру сегодня, когда уже Палыч просигналил под окном, спросила: «Что, дюже плохо, дома-то?..» — и ему пришлось сказать, что да, плохо, но попытается он ещё… Что ещё пытаться делать и как — он, за отдаленьем как бы со стороны глядя на семейное своё, опять не знал, всё уже, кажется, было перепробовано.
Жена сюда, кстати, лишь два раза приезжала с ним, не считая предсвадебного визита-знакомства; в последний, три года назад, приезд и недели отпуска не выдержала, запросилась домой, в город: скучно, даже телевизора нет, и какая это, извиняюсь, природа — по сравнению хоть с Поти, куда девочкой ещё вывозила её мама… кусты по речке да огороды, да голая выветренная степь.
У Палыча после развозки по киоскам ещё оставалась в багажнике машины стопка только что, без Базанова уже, вышедшего номера, и они заскочили в сельсовет, в школу затем, оставили её для раздачи. Бегло просматривая теперь газету, ладно свёрстанную, с первомайским красным флажком на первой полосе, спросил:
— Как там наши — не запраздновались?
— Да я их с первого числа и не видал. Тираж вывезли, говорю ж, нарасхват на митинге пошла… — И вильнул, минуя очередную весеннюю выбоину. — Какой год не ремонтируют дороги, паскуды, — нигде, считай!.. Ничего, заслужили выходные, а если что — пивком отойдут. А в Москве что творилось… не слыхали?
— Да нет, откуда бы? И радиоточка теперь не работает у матери, отключили село… А что было, как?
— А побили опять этих… дур-раков старых. Ветеранов этих. И куда вот лезут с демонстрациями своими — прямо ить на рожон прут, на ОМОН! Сидели б дома, геморрой грели..
— Ну, а невтерпёж если?
— Как это — невтерпёж? Она — власть, она предупреждала. А эти из-за политики своей бесятся, сдуру… Что, плохо живут, что ль, тем боле с пенсией с военной? Да поверю я, как же!.. Власти опять захотели, старпёры, коммунячей своей. Не, вы как хотите там думайте, ребята,
— Да ведь гробят нам всё, грабят, и не кого-нибудь — нас…
— Ни хрена, на мой век хватит. А куда они без меня, пролетариата? Коттеджи им, что другое надо? Надо. А я и строить могу, в случае чего, и сварщиком, и в электрике петрю — чем ты хошь… Проживу. А политику, хоть какую, я в гробу видал.
— Ну, это кто кого. Если опередишь, переживёшь.
— Кого?
— Политику, — сказал он и отвернулся к боковому стеклу, закурил.
Но тому, видно, и скучно было за баранкой, поболтать хотелось, и неудовольствие шефа уловил:
— Нет, я, конечно, понимаю…
— А давайте-ка больше не будем про неё, про политику… лады?
Когда они приехали, в редакции успели уже малость прибраться; но ещё сновали, как муравьи в развороченной куче, его собратья-сотрудники, уборщице помогая, передвигая мебель, — а было всё, рассказывали возбуждённо, вверх дном, особенно в комнате общей: все бумаги и книжки из шкафа, из перевёрнутых столов вывалены, истоптаны и политы, вдобавок, водой из перевёрнутого аквариума, телефон и лампы настольные поразбиты, содраны вместе с карнизами портьеры с окон, нагажено… Постарались, ничего не скажешь; и смотрел недоумённо развёрстым зёвом разбитого кинескопа на всех монитор. Лишь кофейный агрегат каким-то чудом уцелел, торчал из-за стойки как ни в чём не бывало.
— Системный-то блок цел?
— Да вроде не били по нему, перевернули только… — уныло отвечал Левин, заторможенно как-то разбирая кипу бумаг, рассовывая их по возвращённым на место ящикам стола. — Это же ж погром, самый натуральный… Цел, и откуда им знать, что здесь главное… микроцефалы же. Двуногие.
Милиция, составив акт и пообещав уголовное дело завести, уехала уже. Картина вырисовывалась самая что ни есть простая: рано утром, часа за два до начала работы, позвонили в дверь, вахтёр открыл, не спрашивая, на уборщиц подумав, зачем-то ныне поторопившихся. Человека четыре ли, пять вломилось, тычками загнали «ночного директора» за конторку, не дав и себя разглядеть, ключи от редакции потребовали, а затем положили мордой в пол, оставив одного из своих посторожить его и входную в здание дверь. Остальные орудовали, по всему судя, автомобильными монтировками, ими же и дверь базановского кабинета пытались взломать: ключ от него на вахту он не сдавал, даже и запасной дома держал. И с отвращением представил, с каким удвоенным усердием и что понаделать бы могли здесь ублюдки эти, ведь знали же, что тут кабинет главного, вахтёра повторно трясли… откуда знали, кстати? Табличек на дверях не завели ещё, лишь общая комната обозначена была увеличенной газетной шапкой-клише для посетителей. Кабинет же бухгалтера Лили даже и взламывать не пытались, не за деньгами пришли. Впрочем, мало ли народу тут было-перебывало, и разузнать всё, при желании, ничего-то им не стоило.
В злой озадаченности оглядывая разор, спросил только что пришедшего, видно, нервно бровками дергавшего Сечовика — риторически спросил, конечно:
— Это не ваши, Михаил Никифорович, клиенты статьи… подоброхотствовали?
— Совсем даже не исключено. А по наглости если судить, так и… Да хоть в пекарне фабрики макаронной — почти то же сотворили… да, и мешки вспороли с мукой! Варвары, хлеб-то тут при чём?!.
Ещё в команде не освоившийся, несколько наособицу держался Сечовик, пожалуй что и насторожённо. Не такой уж, значит, излишне доверчивый, как сначала подумалось, и если оказал доверие Базанову, то лишь с подачи шефа, не иначе. Общину зарегистрировал, уже два раза собирались, и с Гашниковым всё у них наладилось вроде; и теперь, как экономист, отслеживал приватизацию с акционированьем у пищевиков, быстро они с чьей-то отмашки прибирали к рукам, растаскивали хлебозаводы и всю переработку молока в области — быстро и донельзя грязно. Вторую статью готовил уже Сечовик; первая же наделала такого шуму, что и прокуратуру даже разбудила, а вот коготки показать, уголовные дела возбудить так и не дали ей, на вопрос — «кто не дал?» — молча тыкали подвысь, причём дважды, на самый то есть верх, выше некуда. Впрочем, скандала, как и форы конкурентам, это всё равно не отменяло, и злоба адресатов статьи понималась вполне. Но всё это гаданье было, и только.
Наскоро летучку провёл, прикинули убытки — не сказать чтобы большие: поторопились, паскудники, да и на дверь в кабинет, видимо, потратились временем. Позвонил по уцелевшему в нём телефону Воротынцеву — не застал, секретарь тоже не мог назвать местонахожденье шефа; и тяжело раздумывал уже — заехать сейчас домой? — когда возник в дверях запропавший было и явно похмелённый Карманов:
— Вань… Иван Егорович, ещё чепэ! Распространителя избили нашего, утром же…
— Та-ак… Где и … кто, как?