Заповедник для академиков
Шрифт:
Ежов боялся замкнутого пространства. Ему сразу же представлялось, что он уже попал в тесную камеру смертника и никогда не выйдет отсюда. Он даже в поезде, несмотря на возражения охраны, не закрывал занавески. Он любил яркий свет. И шум. Он сам играл на баяне. И тогда сразу становилось ясно, какой он махонький и субтильный. Потому что баян был почти с него размером.
Ему бы играть на свирели, но Сталину хотелось, чтобы на пиршествах он играл на баяне.
В стране было сто двадцать колхозов имени «железного» наркома, три города, восемнадцать других
Когда Шавло следом за Алмазовым вошел в салон, Ежов уже сидел за столом. Он не поднялся из-за стола, полускрытый бутылками и горами салата и семги, он не хотел оказаться маленьким рядом с Шавло, которому бы никогда этого не простил. У Ежова были красивые каштановые волнистые волосы, аккуратно подстриженные и зачесанные назад, левая бровь всегда приподнята, губы капризно изогнуты — женские губы.
— За стол, товарищи, за стол! — закричал он высоким звонким голосом, когда Алмазов и Шавло вошли в салон. — Мы умираем с голоду.
— Разрешите представить вам, товарищ нарком, — сказал Алмазов, — научный руководитель, так сказать, душа нашего проекта, профессор Шавло, Матвей Ипполитович.
— Слышал, слышал, все о нем знаю. Садись, Матвей, — вот сюда, справа от меня, а ты, Алмазов, — по левую руку. Вревского вы знаете, Френкеля тоже.
Шавло в самом деле знал обоих. Френкель ведал ГУЛАГом, он раза три был на строительстве — у него было рубленое, энергичное плакатное лицо, но все портили близорукие глаза под толстыми стеклами маленьких очков. Вревский замещал Ежова по каким-то общим вопросам — он тоже здесь уже бывал.
— Наливай! — сказал Ежов. — Давно мне надо было бы с вами познакомиться, но уж очень далеко вы забрались, товарищи физики. Не стесняйтесь, наливайте, Френкель, командуй!
Ежов и Шавло разглядывали друг друга исподтишка. И друг другу не понравились. Но они встретились здесь не для того, чтобы дружить, а потому, что были нужны друг другу. Жизненно нужны. Бомба Мати — последняя ставка наркома. Ежов — главная ставка Мати. Он кормит, поит и готовит к выходу в свет атомную бомбу, которую социалистическая держава должна сделать раньше, чем империалистический Запад, и этим выиграть соревнование двух систем.
Принесли суп — солянку. Густую, с осетриной и солеными огурцами. Матя ел с наслаждением — уже забыл вкус таких яств. Под солянку хорошо пилось. Но контроля над собой никто не терял.
— Откуда будем вести наблюдение над испытаниями? — спросил Френкель.
— Для безопасности наблюдателей, — сказал Алмазов, — нами подготовлен бункер со всеми удобствами.
— Яма? Блиндаж? — спросил Ежов.
Начинается, понял Шавло.
— Блиндаж.
— Не полезу, — сказал Ежов.
— Товарищ нарком, — сказал Шавло, — мы пока не знаем силы взрыва. Поэтому мы приняли меры безопасности.
— Прими меры на земле, — сказал Ежов. — И выпьем за успехи нашей советской родины. И за товарища Сталина, организатора наших успехов.
Выпили.
— В
— А из ямы увидим? — И Ежов весело засмеялся.
— А в бункере есть перископы.
— Ничего, возьмем бинокли и посмотрим.
Они ничего не понимают. Хотя почему они должны понимать, если они мыслят категориями гражданской войны: бомба — это комья земли и воронка в аршин диаметром.
Шавло попытался сказать что-то о катаклизме, который вызван учеными к жизни, но Ежов, выпив под отбивную еще рюмки три, пустился в монолог и стал недоступен для доводов разума.
— Я вам должен раскрыть ситуацию во внешних отношениях, — говорил он быстро, невнятно, обегая взглядом лица слушателей, но не в силах остановиться ни на одном из них. — Именно сегодня, когда германские фашисты совершили аншлюс в Австрии и агрессию в Чехословакии, когда борется, изнемогая, Испанская республика, а итальянские чернорубашечники угнетают Эфиопию, мы должны быть готовы ответить агрессорам ударом на удар. Для чего нам нужна наша бомба? Отвечаю: чтобы враги мира трепетали перед нашей Красной Армией. Вам понятно?
Головы покачивались, как у болванчиков, все были согласны… Ежов требовал, чтобы пили еще, и Вревский проверял, чтобы все пили до дна.
— Ты мне, Шавло, не понравился, — сказал вдруг нарком. — Ты человек ненадежный и даже продажный, не наш человек… Молчи, не возражай. Я с тобой откровенно, а ты молчи. Потому что товарищей не выбирают. Сделаешь бомбу, рванешь на весь мир — будет у тебя лучший друг, Коля Ежов. Мне для друга ничего не жалко.
Он поднялся и, опрокинув графин с водкой, потянул нежную узкую руку к Шавло, и тот тоже встал и осторожно пожал тонкие пальцы. Пальцы были влажными и холодными.
Ежов снова сел, откинулся в кресле — для него за столом стояло кожаное мягкое кресло. Шавло подумал, что кресло еще в революцию вытащено из какой-нибудь помещичьей усадьбы, а потом этот салон-вагон переходил по наследству от Брусилова к Троцкому, к Фрунзе, к Ежову.
— Плохо наше дело, — продолжал Ежов, — Всюду враги. Вы даже не представляете, до какой степени они внедрились повсюду. Как сорняки. Ну как сорняки. Их полешь, они лезут, их полешь, они лезут…
Ежов велел принести баян, но удержать его в руках не смог, уронил на пол и, встав с кресла, подошел к Шавло.
— Встань! — приказал он ему. — Встань, сука!
— Встань, — прошептал Френкель.
Шавло увидел, как неверными пальцами нарком пытается расстегнуть кобуру.
Матя поднялся и отступил на шаг.
— Скажи честно, только честно — есть твоя бомба? Ну!
— Вы завтра увидите, товарищ нарком.
— Нет, не завтра! Ты не виляй, не виляй. Где бомба?
— Завтра утром будет испытание.
— Нет, тут я тебя и поймал! Испытание будет сейчас! Понял?
— Но ничего не готово.