Заповедник для академиков
Шрифт:
— А почему не достал? — спросила Лидочка.
— Князь взял с собой старого слугу, из местных, чтобы он помог ему копать, — сказала Марта. — Но когда сундук показался из-под земли, старый слуга убил Трубецкого, схватил сундук и хотел бежать.
— И его поймали?
— Да, был такой процесс!
— Ничего подобного, — сказал Максим Исаевич. — Никто никого не поймал. Даже неизвестно, был ли убитый Трубецким. Какой-то бродяга забрался в погреб, а его убили.
— Просто так в погреба люди не забираются, — сказала Марта, ничуть не смутившись. — И тем более просто так их не убивают.
— А
— У меня версии нет, — сказал Матвей. — Как вам уже донесли, я в это время находился в вечном городе — Риме.
Мимо прошла группа молодых людей с «камчатки».
— Ждете убийцу? — весело крикнул кто-то из них.
— Пошли, — сказала Марта. — Убийца сегодня не вернется.
Они пошли дальше. Дорожка вела на холм, деревья вокруг стояли пореже. Облака, что быстро бежали по небу, стали тоньше и прозрачней — иногда в просветах возникали звезды. Облака были куда светлее неба. Впереди на покатой спине холма возвышалась геодезическая вышка, похожая на нефтяную. На верхней ее площадке силуэтами из театра теней виднелись фигурки людей. Другие поднимались туда по деревянной лестнице.
— А вы там работали? — спросила Лида у Матвея.
— Да, я год стажировался у Ферми. Это имя вам что-нибудь говорит?
— Нет, — сказала Лидочка. — А оно должно мне что-нибудь говорить?
— Каждому культурному человеку — должно! — сказал Матвей и рассмеялся, чтобы Лидочка не обиделась.
А ей и не было обидно. Ферми, Муссолини — не все ли равно! Но показывать этого Матвею она не стала, а спросила:
— Он фашист, да?
— Он вовсе не фашист, — серьезно ответил Матвей.
— Тогда зачем он живет в фашистском городе?
— Там у него дом и работа.
— Мог бы уехать!
— А зачем? Ему никто не мешает. У него есть свой институт. Его очень уважают.
— За что же его уважают фашисты?
— Он физик, — сказала Марта. — Теперь все великие люди — физики. Самая модная категория.
— Вы категорически не правы, Марта Ильинична! — сказал Максим Исаевич. — Сегодня на первом месте работники искусства. Мы осваиваем марксизм в творчестве.
— Вряд ли стоит этим так смело заниматься, — фыркнула Марта. — Можно шею сломать.
— Нельзя так говорить.
— А вы работник искусства? — спросила Лидочка, желая поддержать Марту.
— Я — театральный администратор. Но я каждый год бываю в Узком и совершенно в курсе всех дел в нашей науке. Я чуть было не поехал в Калугу к Циолковскому — отсюда была экскурсия.
— Лидочка, к счастью, не знает, кто такой Циолковский, — сказал Матвей. — Можете не метать икры.
— Не икры, а бисера, — сказала Лидочка. — И не надо меня подозревать в абсолютном невежестве. Я знаю, что Циолковский поляк.
— Вот видите! — загремел на весь парк Матвей. — Он — поляк! Он всего-навсего — поляк! А вы что кричите?
— Я ничего не кричу, — надулся Максим Исаевич. — Я только знаю, что это великий самоучка, который изобрел дирижабль для путешествия в межзвездном пространстве. Недаром наше правительство обратило внимание на его труды.
— Макс, я порой думаю — ты дурак или хорошо притворяешься? — сказал Матвей.
— Если ты имеешь в виду мои классовые позиции, то учти, что мой отец был сапожником, и у меня куда более правильное социальное положение, чем у тебя.
— Он просто всего боится, — сказала Марта. — Сейчас он боится Лидочку. Он ее раньше не видел и подозревает, что она на него напишет.
— На меня даже не надо писать, — возразил Максим Исаевич, — достаточно шепнуть Алмазову, который специально приехал за мной следить.
— Нет, ты не прав, — сказал Матвей. — Я точно знаю, что это не Алмазов.
— А кто?
— Они никогда бы не обидели тебя такой мелкой сошкой, как Алмазов. Для тебя пришлют Дзержинского.
— А Дзержинский умер! — сказал Максим Исаевич. В голосе его прозвучало торжество ребенка, который знает, что дважды два четыре, а взрослые об этом не подозревают.
— Он не притворяется, — сказал Матвей.
— Вижу, — согласилась Марта.
Лидочка ничего не сказала, но была согласна с остальными.
— А ты бы помолчала, — обиделся Максим Исаевич, обернувшись к Марте. — С твоей фамилией лучше помолчать.
— У меня отличная девичья фамилия — Рубинштейн, — сказала Марта.
— Вот именно!
После этих слов Марта должна была пойти и добровольно сдаться властям, но, так как она не пошла, а стала смеяться и остальные тоже смеялись, Максим Исаевич, которому совсем не было смешно, сделал вид, что желает собрать букет из упавших листьев — мокрых и обвисающих в руках.
По дорожке от прудов поднимался Пастернак, он раскланялся с Лидочкой и ее спутниками. Марта голосом, более оживленным, чем обычно, спросила:
— А разве вы, Борис Леонидович, не пойдете смотреть на Москву?
— Простите, но я не сторонник массовых смотрин, — ответил Пастернак. — Захочу — посмотрю. Но один.
Тут же он улыбнулся, видно, подумал, что мог обидеть Марту своими словами, и добавил:
— Еще лучше в вашем обществе!
— Тогда завтра, как стемнеет! — громко сказала Марта, и все засмеялись.
Через две минуты что-то заставило Лидочку обернуться. Пастернак отошел уже довольно далеко — его высокая быстрая фигура слилась с черными стволами на повороте, и не он привлек внимание Лиды, — за погребом стояла подавальщица. Она была в длинном, словно из шинели перешитом пальто, накинутом на плечи. Спереди вертикальной полосой просвечивал передник. Женщина смотрела вслед Мате, но тот не почувствовал взгляда. Женщина поняла, что Лидочка видит ее, ступила за стену погреба и тут же пропала с глаз — словно ее и не было. Первым порывом Лидочки было окликнуть Матвея. Но Лидочка не сделала этого — стало неловко. Словно окликнешь — донесешь на подавальщицу. Что знала Лидочка об этих людях? Что Матя Шавло любезно поднес ее чемодан до санатория? Был вежлив, а потом оказался среди тех, кто прибежал спасать профессора Александрийского? Это говорит в его пользу. Еще у него открытая улыбка и чувство юмора. И это тоже говорит в его пользу. Но в то же время знаком с Алмазовым, был в фашистской Италии и даже носит фашистские усики.