Заповедник, где обитает смерть
Шрифт:
– Вот такие у нас теперь издательства, – развел руками Филатов.
Эмма громко рассмеялась. Смеялась она долго. Сквозь смех сказала, что писатели прошлого не очень заботились о тиражах своих книг. Достоевский, например, мог бы назвать свой роман не «Преступление и наказание», а «Один топор и два трупа».
– А Толстой промахнулся с «Анной Карениной», – подхватил Филатов. – Надо было назвать «Путь под паровоз».
– Есть еще лучшее название, – вовсю заливалась Эмма, – «Поспеши, Анна! Одна нога здесь, другая там».
Волошин переглянулся с Верой: им почему-то веселиться не хотелось. Зато Иван, улыбаясь во весь рот, смотрел на объект своей
– Извините, Эмма, – вздохнул Алексей. – Нам с Ваней необходимо сегодня много работать, и мы должны, увы, расстаться. Не обижайтесь, пожалуйста.
Эмма и не думала обижаться, сказала только, что просто искала компанию для катания с горки, но раз у них нет лыж…
– Увы, – снова вздохнул Волошин, – ни лыж, ни времени…
И, обернувшись к другу, добавил:
– …ни здоровья.
Хотя ему хотелось сказать: «Ни головы на плечах».
Русский язык настолько богат, что голову теряют и преступники на плахе, и влюбленные. У последних, впрочем, остается шанс найти ее снова, только чаще всего это происходит слишком поздно – уже после свадьбы.
Эмма взглянула на Филатова и, вытянув губки, быстро поцеловала пространство между ними; потом тряхнула головой, но короткая стрижка не позволила ее белым, почти бумажным волосам рассыпаться по плечам. И все равно Иван был счастлив, а Волошин посмотрел на Веру и не понял, почему ему так спокойно от присутствия именно этой девушки – то ли женщины, то ли подростка. Стало вдруг хорошо так, как не было уже давно, только сердце вдруг уколола иголка новогодней елки, которая осталась где-то далеко-далеко и почти беззвучно шевелила гирляндой из отстрелянных гильз.
– Эх, – прошептал Филатов, глядя в окно на уходящую в сторону сверкающего солнца Эмму, – почему все так некстати?
Что он имел в виду, не понял никто, но влюбленные люди любят очень часто произносить понятные только им фразы. И даже в любви порой признаются так, что их могут понять лишь те, кто давно ждет этого.
Желтые стволы сосен отсвечивали янтарем, и шапка снежной пены лежала на темной хвое. Где-то далеко кричали дети, уверенные в том, что впереди бесконечная жизнь, похожая на праздник. Ветер рвал в клочья дым, вылетающий из труб, и чьи-то надежды на спокойные годы, отпущенные судьбой.
– Эх, – снова вздохнул Иван. – Что наша жизнь? Почему все так? Мечтают о счастье, а какое оно? Я завидую собственным мечтам, себе самому, каким себя представлял в детстве. Кто я теперь? Почему не мы изменяем жизнь, а жизнь нас. И не всегда в лучшую сторону. Мир вокруг остается прежним, а мы становимся все хуже. Потом начинаем хаять действительность; боимся реальности, с которой столкнулись: мы не можем признаться себе в том, что страшимся самих себя. Страшная жизнь, которую мы породили! Верим и надеемся на лучшее будущее, мечтая о богатстве, думаем: больше денег – больше счастья. Детям, изучающим математику, раньше задавали вопрос: «У тебя было два яблока, у твоего друга одно, свои ты ему подарил – сколько стало яблок у твоего друга?» А теперь: «У тебя был один доллар, а у друга три; ты у него их забрал – сколько стало у тебя?» Я не знаю почему, но совести ни у кого не стало больше. Маленькие дети знают уже, что
Иван отошел от окна, посмотрел на друга, потом на сидящую перед монитором девушку и развел руками:
– Я хочу только одного: приходить после работы домой, ждать, когда жена приготовит ужин, и смотреть в телевизор на Тома и Джерри, качая детей на коленях. Эх!..
Филатов вышел из комнаты; слышно было, как скрипят под его ногами ступени лестницы, ведущей на второй этаж, скрипнула дверь наверху.
– Что это с ним? – прикинулся ничего не понимающим Алексей.
– Он влюблен, – тихо ответила Вера, – и теперь хочет стать лучше и чище.
Волошин понял ее. Она хотела сказать, что любовь всегда бескорыстна, влюбленный человек всегда богаче самого себя совсем ненамного – на целую жизнь. Изменившийся вдруг Иван показался другом гораздо более близким, чем раньше. Как родственник, которого он не видел прежде, о котором не слыхал никогда, но тот приехал, и нет на свете человека ближе. Ванька стал другим человеком, если, конечно, все, что произносилось им с такой страстью, говорилось от чистого сердца.
Трудно сказать, где больше правды – в мыслях или в словах: можно спорить или бороться и с тем, и с другим – истинны лишь ощущения; ощущения того, что рядом сидит девушка, которая вдруг поднимется и уйдет, но не будет ни времени, ни сил броситься вслед, но не затем, чтобы признаться ей в любви или поцеловать руку. А просто посмотреть вслед своей уходящей жизни.
Глава 15
Возле дверей гостиничного номера, прислонясь спиной к стене, скучал высокий плотный человек. За углом звякнул сигнал, оповещающий о приходе кабины лифта, и через несколько мгновений в коридоре показалась пожилая пара: мужчина в серой дубленке и дама в длинной норковой шубе. Человек, стоявший у двери, на всякий случай коснулся рукой кобуры под мышкой, но это была пустая предосторожность: старички медленно проплыли мимо, лишь кивнув и поздоровавшись на английском.
– Бон джорно, – ответил по-итальянски высокий человек.
День заканчивался; холодный зимний день в чужой стране, где все было незнакомым и скучным. Все гостиницы пахнут одинаково, только вид из окон у них разный, и лучше было бы, чтобы там всегда плескалось синее море и сверкало солнце.
Дверь номера отворилась, и из нее высунулась мужская голова с залысинами, а потом из дверного проема вышел человек, прикрыл за собой дверь и только после этого сказал:
– Рико, потерпи еще немного: русские придут через час. Здесь говорить не будем – поедем в их клуб, где заодно и поужинаем. А пока дон Сальваторе заказал бутылку кьянти и закуску.