Запоздалый суд (Повести и рассказы)
Шрифт:
— Ты, Екатерина Филипповна, не очень-то расходись, — отсмеявшись, сказал Леонид Семенович. — А то районный партийный вождь рядом с тобой стоит.
— А что мне его бояться-то? Все мои слова — от души, от доброго сердца.
— А какие у тебя еще есть молитвы?
— Господи, не оставь нас своей милостью, куском хлеба не обдели, войны-драки не затевай, пусть человек с человеком живут в дружбе да родстве.
— Хорошая, правильная молитва! — одобрил Леонид Семенович. И уже другим голосом: — Извини, Екатерина Филипповна, что сразу не познакомил. Это — секретарь райкома.
Федор Иванович
— Это, значит, самый главный в районе. Слышала, слышала. От Максима как-то слышала… А сюда-то как попал? Заплутался в лесу или… или сам, по своей воле, приехал?
— По своей воле и охоте, — ответил за секретаря райкома Леонид Семенович.
— Вам, поди, Максим нужен?
— Да, нужен.
— Так нет его дома. Спозаранок убежал муравьиную ограду ставить.
— Что за муравьиная ограда? — с удивлением спросил Федор Иванович.
Старуха, казалось, только и ждала этого вопроса. По нему она сразу же догадалась, что гость в лесном деле разбирается плохо, и принялась словоохотливо объяснять ему, зачем ставятся ограды. Сначала она похвалила муравьев за то, что они уничтожают всякую мелкую лесную нечисть. Потом объяснила, что Максим помогает муравьям разойтись по всему лесу, для чего переносит муравейники на новые места. И все бы хорошо, да кабаны по зимам вкапываются в муравейники и устраивают там свое логово. Вот и приходится муравейники огораживать.
— Вы уж подождите, — мягко попросила старуха. — Скоро должен вернуться. Да и машину тоже небось услышал… Проходите в дом, будьте гостями.
— Ну, что ж, Федор Иванович, будем? — весело полуспросил — полуутвердил Леонид Семенович.
— Будем! — в тон ему отозвался секретарь райкома.
Во дворе на них загавкала собака, но, увидев, что незнакомые люди идут с хозяйкой, тут же замолкла, медленно отошла к конюшне и влезла в конуру, как бы давая этим понять, что свой сторожевой долг она честно выполнила, а как там и что будет дальше — это уже не ее забота. Но тут же угрожающе зашипел, заклекотал большой грузный индюк. Маленькие индюшата, крутившиеся около матерей, тоже всполошились и, не понимая, чем так обеспокоился глава их семейства, подбежали к нему. «Не подходите, не подходите!» — продолжал шипеть индюк на незнакомых ему людей, и сине-пепельный мятый платочек на клюве, и зоб-мешок налились жарким багрянцем.
— Кыш, старый дурак! Кыш! — крикнула старуха, потом подняла с земли попавшийся под руку старый веник и швырнула им в индюка. Тот сложил растопыренные было бронзовые крылья, проворчал обиженно что-то вроде: «Вот она, черная людская неблагодарность: ты же оберегаешь свое потомство и в тебя же швыряются вениками!» — затем, гордо подняв голову на длинной шее, зашагал в дальний угол двора. Индюшата, распластав крылья и истошно попискивая, помчались за ним.
К небольшим сенцам ведет дощатый тротуар — гладкий, чисто вымытый. Из щелей между досками выглядывают лаковые листья подорожника, стебельки птичьей гречихи.
У ступенек, ведущих в сени, старуха сняла свои чесанки и в одних носках поднялась на крылечко. Гости последовали примеру, который подала хозяйка,
— Входите, входите, — еще раз пригласила Екатерина Филипповна и, как бы показывая дорогу, сама пошла впереди, отворила дверь в избу.
Крашеный пол застлан половиками. Направо от порога — аккуратно побеленная русская печь, с устьем, завешенным ситцевой занавеской. От печи идет дощатая, затейливо сколоченная елочкой, перегородка. Переборка делит помещение надвое; во второй комнате через распахнутую настежь дверь видна кровать под голубым, белыми цветами, покрывалом.
Гости прошли вперед и сели на диван, что стоял вдоль переборки. Один угол занимал стол с приставленными к нему стульями, другой — книжный шкаф, заваленный журналами и газетами. С потолка, над столом, свисала керосиновая лампа, громко, звучно именуемая «молнией». Когда-то эта десятилинейная лампа, среди своих более скромных, семи- и даже пятилинейных, сестриц казалась и впрямь светлой, как молния. И такие лампы лет десять назад в отдаленных глухих деревнях еще можно было встретить чуть не в каждом доме. Нынче везде их вытеснили электрические, и только вот здесь, на лесном кордоне, она еще красуется, как и в старые, теперь нам кажущиеся далекими, времена.
— Новостью хочу тебя порадовать, Леня, — дав гостям оглядеться, тоже усевшись у стола, снова заговорила хозяйка. — Через две недели Степан обещается приехать.
— С семьей? — уточнил Леонид Семенович.
— Майра-то [4] его не больно рвется к нам: и света, мол, нет, и телевизора. А внучата — эти уж точно не отстанут.
— Хорошо, Екатерина Филипповна. Подкинем их сюда, найдем машину. А знать-то я буду, наверное, не обойдет меня, когда приедет.
4
Майра — здесь: городская невестка.
— Как обойти?! Он тебя уважает. К первому тебе, поди, и заявится. — Тут старуха остановилась, о чем-то думая про себя, покачала головой и уж потом только сказала: — А детей максимовских, скажу я тебе, испортил город. Коль и приедут, так целыми днями только и разговору про кино да спектакли. Ну, будто одно кино их и кормит, одним кином они сыты, — первый раз за все время разговора старуха засмеялась тихим рассыпчатым смехом. — И что дивно-то — в лесу ведь выросли! А теперь не нужен стал лес. У Степана же в городе росли, а теперь вместе с ним рвутся в лес. Вот и попробуй тут разберись… Ох, старая квашня, расселась, растабариваю, а что вы с дороги — про то и в ум не возьму… Посидите, я сиччас, сиччас.
Легким для ее лет, скорым шагом Екатерина Филипповна вышла в сени и вскоре же вернулась с отпотевшим эмалированным чайником в руках.
— Ленька, а нить-то так и не научился? — спрашивала она, выставляя на стол стаканы, и не понять было, в шутку или всерьез вела этот разговор. Федор Иванович заметил только, что старуха нет-нет да и хитро прищуривала глаза, взглядывая на директора лесхоза.
— Нет, еще не научился, — тоже полушутя-полусерьезно ответил Леонид Семенович.