Запоздалый суд (Повести и рассказы)
Шрифт:
— Здравствуй, студент!.. — А сама смущается, глаза блестят. — Дай, думаю, навещу студента…
Вот так, товарищ инструктор, вот так! Ты, конечно, обалдело глядел на нее, ты, конечно, засуетился, предлагая Наде сесть, ты даже порывался бежать за конфетами в магазин. Да, ты ничего лучше и не мог придумать, как конфеты, какие-нибудь ириски «Золотой ключик».
— Ну, если ты сдал экзамен, да еще на пятерку, можно и отдохнуть, правда?
— Можно, — сказал ты. — Конечно, можно… — А у самого уже вертелась мысль спросить про того человека, про того, который умнеет год от году, — ведь Надя приехала в Чебоксары ради него, а к тебе зашла просто так, да, просто так, навестить…
—
— Поедем давай…
— Я ведь приехала сюда в отпуск, отдыхаю в Кувшинке, — сказала она, когда вы уже ехали на речном трамвайчике через Волгу. — Скоро и домой…
Потом вы бродили до самого вечера по синим ольшанникам, продирались через густой орешник, собирали на лица паутину в знойных ельниках, топтали мяту на лесных полянах, и ты поражался, откуда Надя знает каждую травинку, каждый цветок, ведь ты даже забыл, что она биолог. Ну, ты забыл не только это, ты забыл наконец-то и про «того человека»! Да и как не забыть!
— Угадай, что за цветок?
— Который?
— Вот этот, синенький… — А глаза смотрят на тебя так, что у тебя заходится сердце, да, заходится сердце, Александр Васильевич, и ты обнимаешь ее за плечи, ты чувствуешь на своей шее сладкое кольцо ее легких рук, ты слышишь:
— Саша, я шесть лет ждала…
И кажется ему, что и он ждал этой минуты шесть лет. Да, он ошибался, он чуть было не погубил себя, но только Надина терпеливая любовь спасла его, и вот они счастливы, счастливы по-настоящему и навечно…
Я перестаю писать. Я откидываюсь на спинку стула и сижу так. Я чувствую, что глаза у меня мокрые, но я счастлив, все во мне ликует, а сердце бухает, как колокол!..
Кто любил, уж тот любить не сможет…
Нет, не прав ты, поэт Есенин, не прав. Ты написал свое стихотворение в минуту отчаяния, а она бывает в жизни каждого человека, она была и у меня, но вот она прошла, я люблю, и вот я счастлив, и нет никого на свете счастливее меня.
Мало-помалу я успокаиваюсь и думаю так: в лекции Саньку можно обозначить буквой «С», Надю — «Н», а Лену — «Л». Разве эта история не доказывает?.. Что же она доказывает? Странно, мне только что казалось, что она что-то доказывает, что-то такое важное, а только приготовился записать, все пропало. Странно. Но я не отступаюсь, я напрягаю память, сосредотачиваю внимание, и вот я пишу: «Пусть любовь никогда не будет слепой, пусть она всегда будет зрячей, пусть девушки не гонятся за легким успехом, за минутным наслаждением, за мнимым счастьем…» Стоп, говорю я себе. Что это за нравоучения? Кто я такой, чтобы изрекать с трибуны эти «пусть»?..
Четвертый, однако, час. Я чувствую, как устал, веки мои уже слипаются, история Саньки мне не кажется уже такой прекрасной и поучительной… Не взять ли в самом деле лекцию у Красавцева? Нет, не читать ее, по взять за основу, думаю я уже в постели. Да, за основу… Ну, примеры, конечно, свои привести, можно даже поискать и в Кабыре, порасспрашивать, а взять только общую часть… общую часть… «Горящий факел своей любви…» Разве это так уж и плохо? Нет, это совсем не плохо, слова сильные, яркие… «Горящий факел…» И я засыпаю, воображая почему-то Надю, идущую с горящим факелом в руке.
10
Первый иней на траве, первый ледок на дорогах… И когда я иду в контору, у меня одна мысль: как хорошо, что закончили в колхозе уборку картофеля и свеклы! И рябины в это утро по-особенному красны — яростно, торжественно, я гляжу на них и тоже думаю про картошку, про свеклу. Я рад, хотя отлично понимаю, что моей заслуги в том, что колхоз выполнил план, что до холодов
— Ну, не меньше, чем она получает сейчас в райфо, — с заминкой отвечает Бардасов. — Я думаю…
— Это как понимать? — вскидывается Михаил Петрович. — Это больше, чем получает старший бухгалтер колхоза?
— Я думаю, это будет наравне со старшим бухгалтером, — тихо и вроде как бы робко замечает Бардасов.
Пауза. Напряженная пауза. Все смотрят на Михаила Петровича и ждут, что он скажет. И он говорит с непреклонной строгостью:
— Я возражаю! Я категорически возражаю! Мы еще не знаем, что за работник эта Карликова и насколько она будет полезна колхозу, а уже кладем ей зарплату, которую у нас получает один только председатель. Я считаю это разбазариванием колхозных средств, и я категорически возражаю!
— По в райфо считают…
— До райфо нам нет никакого дела, у нас другая специфика!
Я вижу, что единодушие членов правления сильно поколебалось. В самом деле, никто из них не получает такой зарплаты, которую председатель собирается дать какому-то экономисту, какой-то девчонке, только что закончившей институт. Кроме того, работали и без экономиста, и не плохо работали, план выполнили. И еще я читаю на лицах бригадиров, на лицах заведующих фермами: выходит, что нас, председатель, ты ни во что не ставишь, тогда как девчонку, какую-то девчонку!..
— Поймите, товарищи, экономист очень нужен колхозу, — убеждает дальше Бардасов. Он не спешит выносить вопрос на голосование, он понимает, что не пришла его минута, что все еще зыбко, и вот убеждает, он говорит о том, что и в колхозе «Победа» взялн экономиста, что и время сейчас такое, что нужно и вперед все рассчитать, и финансовый план толковый составить, а кто у нас его составит так, чтобы по три раза не возвращали его из района? И такой специалист оправдает свою зарплату, он, председатель, в этом уверен.
Но стоит на своем и Михаил Петрович. Ради того, чтобы сохранить колхозу две тысячи рублей в год, он готов работать не восемь, а десять, двенадцать часов в сутки. Он готов десять раз переделать и профинплан, чтобы сохранить колхозу «Серп» эти две тысячи рублей! И это предложение бухгалтера нравится правленцам гораздо больше. Тогда Бардасов говорит:
— Ну, хорошо, товарищи, я с вами согласен. Но вот хотелось бы послушать мнение Александра Васильевича. Человек он хоть и молодой, но бывалый, работал в райкоме, знает колхозы, сам специалист, прекрасно понимает потребности времени… — И выдает мне такую характеристику, таким мудрецом меня рекомендует, что у меня краснеют уши. И это производит сильное действие на правленцев — я замечаю на себе красноречивые взгляды, я понимаю, что теперь выбор зависит от меня. И мне ничего не остается делать, как говорить, и я говорю в пользу экономиста, говорю о необходимости экономиста нашему идущему в рост колхозу.