Запоздалый суд (Повести и рассказы)
Шрифт:
— Нет, я не люблю ездить на машинах, я люблю ходить пешком.
— И я тоже люблю ходить пешком!
Вот так, мы оба любим ходить пешком, и мы оба сами по себе, да, сами по себе, и никому не обязаны давать отчет, почему мы вдвоем идем по дороге и о чем говорим. Кому какое дело? И одно удовольствие идти с Люсей. Шаг у нее легкий, словно танцующий, и я чувствую, что идти ей и в самом деле в удовольствие, она всем телом своим живет в этом движении. Не то что Надя. В ее фигуре что-то тяжелое, этакое плотное, этакое бабье. И после первого ребенка ее развезет как бочку, как шкаф какой-нибудь, да, как сервант! Вот так, уж я-то зпаю! И никакие курсы не помогут, нет, не помогут, пусть даже двухмесячные, шестимесячные, пусть даже годовые, нет, не помогут. Да и зонтика нот у Люси, и можно идти совсем рядом, да, совсем рядышком и даже рукой коснуться ее руки. В самом деле, не замерзли у нее руки? Конечно же нет, разве у такой девушки могут мерзнуть руки!.. Да, Гена, Гена, хороший
— Не подумайте, я не хочу ни обвинять его, ни оправдывать, как-то так все получилось…
— Бывает, — говорю я, — семья — дело сложное… — И подобные банальности кажутся мне верхом изящества, пределом глубокомыслия!
— Если бы не то письмо, мы, может, и не так бы скоро разошлись, но это все равно было неизбежно, мы очень разные люди…
— Письмо? Ах, то самое письмо!..
— Вы читали?
— Не… Впрочем, Гена показывал, но ведь никогда ничего не поймешь с чужих слов, и если по правде сказать, в том письме вы были совершенно правы.
— Вы так считаете? Вы серьезно?
— Вполне серьезно, и будь я на вашем месте… — Стоп! Куда меня несет? Не начну ли я сейчас перед этими прекрасными глазами уничтожать моего Графа? Нет, приятель, так не годится! Ты просто раскис, да, ты растаял перед этой красоткой из Сявалкасов.
— Скажите, Гена на меня не очень сердится?
— Да что вы! Генка — чудесный парень, настоящий мужчина!..
Люся молчит. Она улыбается каким-то своим мыслям (или приятным воспоминаниям?) и молчит.
А между тем мы уже идем по лесной тропинке. Да, свернули с шоссе и идем по тропинке. Так ближе, хотя я не очень уверен в этом, потому что шоссе довольно прямое. Но Люся уверяет, что по тропинке гораздо ближе, и я не спорю.
— Да и гораздо приятнее идти через лес, — говорю я. — Можно даже найти гриб!
— А правда! Давайте поищем грибы, а дома можно поджарить!..
Что она такое сказала? «Можно поджарить…»? Не ослышался ли я? Но по этому беззаботному, веселому выражению ее лица ничего нельзя понять. Ей весело, ей очень весело, и этот круглый мягкий подбородок, и эти быстрые руки…
И отчего мне так легко, так захватывающе легко?.. Так легко, будто я воздушный детский шарик, а тонкая ниточка оборвалась, и вот я свободно лечу над землей, подгоняемый ветерком, да, ветерком, да еще вот этим звонким Люсиным голоском, ее живыми глазами… Как все странно! Еще час назад я не знал, не ведал о том, что на земле существует опа, а теперь я не ведаю, не знаю ничего и никого, кроме нес! Это сои какой-то, какое-то наваждение, не иначе…
Грибы. Но какие грибы в октябре? Но нам не было до октября никакого дела, мы искали грибы, ну, не то чтобы шныряли по кустам и выискивали в опавшей листве грибы, мы шли по тропинке, болтали бог знает о чем, перескакивая с предмета на предмет, потом она или я вскрикивали: «Вон!» — и бросались на предполагаемый гриб, но эго оказывался просто лист, да, просто березовый листок, и мы бросались к этому листу, торопились опередить друг друга и хватали друг друга за руки, да, за руки! «Вон!» И опять, хотя уже заранее зная, что никакой это не гриб, да, уже зная вперед, но опять смех, опять эти прикосновения, быстрые, ласковые, обжигающие душу восторгом! И все уже было забыто: и Граф, и Надя, и райком, и «Серп» с картошкой и трудоднями. Сон не сон, явь не явь… И даже когда я сказал Генке, что видел Люсю, сам в это с трудом верил.
Генка, однако, принял это мое сообщение довольно хмуро.
— А девица она видная, — сказал я безразлично, искоса и с какой-то невольной внезапной ревностью наблюдая за Генкой.
Он пожал плечами.
— Не с лица, говорят, воду пить…
— Как знать…
— Нет, Александр Васильевич, — сказал Генка как-то уж очень спокойно, и я понял, что в душе у него ничего не ворохнулось, — Никакое возвращение невозможно, даже если она и пытается клинья подбивать.
Я промолчал. Нет, мне вовсе не показалось, что Люсю очень интересует он, нет, не показалось…
16
Я изменил распорядок своего рабочего дня. С утра я теперь стараюсь не в правление идти, а попасть куда-либо на ферму к окончанию утренней дойки или на разнарядку к механизаторам. Нет, я не пытаюсь сразу организовать этакую официальную политинформацию или там беседу на какую-то определенную тему. Вот первый раз пришел на кабырскую ферму, доярок тут сравнительно много, человек десять, так они, как увидели меня, вроде бы чего-то испугались и так тишком, тишком все улизнули с фермы, ни одна в красный уголок не зашла. Я понял: они решили, что я призову их слушать политинформацию и заведу ее на час, а то и больше, а у них ведь дома дел по горло. В другой раз я пришел вроде бы так просто, поинтересоваться, как идут у них дела, корма вовремя подвозят ли, исправно ли работают аппараты, то да се, и ни намека о политике! И вижу: вроде бы как удивились бабы, вроде и на меня-то по-другому посматривать стали. А тут и вопросы начинаются, правда, хозяйственного порядка: говорят, с Нового года молоко по новому стандарту принимать будут, правда — нет? а премию на Октябрьские
У механизаторов мне попроще разговаривать.
— Ну-ка, гвардия! — горланит на весь парк Вадим Сынчуков, — Соберемся в красном уголке, послушаем, что в мире за ночь совершилось!
И кто с ворчанием, а кто с шуточками, но тянутся друг за другом механизаторы в красный уголок. Все они молодые, ну, не всем по двадцать, по двадцать пять, таких не так много наберется, но тридцать, сорок лет — это разве не молодежь по нашим временам?! Однако даже и те, кто годится Вадиму в отцы, не смотрят косо и недовольно на инженера. Ну, во-первых, Вадим вроде и свой в колхозе человек, работал сам механизатором, а потом по направлению колхоза учился в институте. Но главное не в этом… Главное в том, что Вадим — хороший и толковый хозяин в парке, он знает, с кого строго спросить за плохой тех-уход или ремонт, а кого прежде всего этому ремонту надо научить, а потом спросить. Ну и во всем другом. Спрос спросом, на одном спросе и выговоре далеко не уедешь, но один руководитель эго знает теоретически, а другой и на практике, в каждой мелочи не забывает другую сторону дела. Эта сторона состоит, видимо, в защите интересов своих подчиненных. Я не раз уже слышал, как в правлении Вадим придирчиво проверяет, как бухгалтерия начислила зарплату его механизаторам, все ли верно да правильно, а сколько тратит он сил и нервов в добывании разных запчастей? Но это, так сказать, по службе, по обязанности, а вот тот же телевизор в красном уголке, — это уже не по службе, но ведь сколько он хлопотал перед Бардасовым о нем! И вот телевизор стоит у механизаторов. Смотрят они его, конечно, мало и редко, однако впереди зима, ремонт техники, работа до пяти часов, и кому особо спешить некуда, у кого еще и семьи нет, те задержатся, посидят в красном уголке, посмотрят хоккей или там фильм какой, и все не так будет давить на молодого парня эта ежедневная тяжелая работа с железом на холоде. Вот учел ведь такой момент Вадим, и ребята это понимают, чувствуют заботу инженера о них и отвечают ему своим расположением. А разве на самой же работе такое душевное состояние не отразится? Еще как отразится! Да оно уже и отражается хотя бы на этой организованности, с какой механизаторы сходятся в красный уголок, хотя прекрасно все знают, что будет политинформация или даже какая-нибудь беседа. Именно у них я первый раз и провел беседу на атеистическую тему, а когда у меня будет готова лекция о любви и дружбе, я прочитаю ее сначала здесь, да, именно здесь, а потом уж в Доме культуры!..
И вот только где-нибудь к обеду я прихожу в правление и чувствую себя удивительно бодро. Нет, не физически, а как-то душевно бодро. И конторских мне отчего-то жалко: сидят в кабинетах с утра и ничего не видели, не слышали, ничего нового не узнали… Но эта мысль мимолетно проскакивает, я понимаю, что ничего в ней нет хорошего и умного: ведь они тоже дело делают, без их работы колхоз никак не может жить, но вот жалко их, и от этого никуда не денешься. Особенно когда смотрю на главбуха Михаила Петровича; худой, узкоплечий, нездоровый цвет лица, мягкая подстилочка под задом, пиджак на локтях вытерт до блеска… Правда, Нина Карликова не производит такого впечатления, очень даже не производит, наоборот, на нее глядеть одна приятность, что и делает мой Граф. Сначала-то я думал, что он заходит всякий раз в бухгалтерию для разговора с Михаилом Петровичем, да чтобы меня подождать и вместе на обед идти, но не тут-то было! Михаил Петрович к Генке, правда, относится очень благосклонно, но эту загадку мне разъяснили: Михаил Петрович, оказывается, всю жизнь был влюблен в Генкину мать, в Любовь Петровну, и все ждал, все надеялся, да так и прождал и вдовцом остался. И Генка, должно быть, для него теперь многое значит. Да этого и не заметить нельзя: когда он с ним говорит, в голосе его проскальзывают как бы ласковые отцовские интонации, а когда, конечно, и строго, но тоже как-то по-свойски строго, так что ничего, кроме улыбки, эта строгость у меня не вызывает. Но Михаил Петрович сам по себе, а Нина Карликова — статья особая, и когда мы идем с Генкой на обед, он так и норовит завести разговор о ней:
— А вообще девка толковая…
— Ну еще бы, — говорю я, — институт, работа в райфо!
— Это, конечно, да и общее развитие… — Он мнется, подыскивая, видимо, какие-то нейтральные слова, чтобы не выдать свои чувства, — Ну, на высоте, короче говоря, с ней и потолковать интересно.
И слышать Генкины речи о Нине мне и приятно, и досадно — ведь сразу вспоминается Надя! Где она? Почему не пишет? Не заболела ли? Не случилось ли какое несчастье? Когда вернется из Чебоксар? Ведь прошло уже и две, и три недели, идет четвертая… И как-то неуютно, горько делается на душе, неопределенность гнетет, это ведь хуже всякой казни — неопределенность. Вот только с народом и забудешься, на душе бодро и сделается легко, жить хочется, работать на полную мощность, а как вспомню, как подумаю, будто под тяжелой ношей пригнусь к земле. И все как бы через силу делаю, даже ем — и то будто траву жую.