Запретные навсегда

Джеймс М. Р.

Хотя на данный момент это немного сложнее.

Я уже проходила через это раньше, говорю я себе, вспоминая душ в общежитии в приюте и еду, которая была почти такой же плохой, приемные семьи, где меня заставляли ждать до последнего, чтобы принять душ, когда горячей воды почти не оставалось, и кормили самыми маленькими порциями. Разница, конечно, в том, что тогда у меня была надежда. Я считала дни до того, как мне исполнится восемнадцать, веря, что каким-то образом сделаю свою жизнь лучше, что найду выход.

Так вот, ничего этого нет. У меня нет ни малейшего шанса выбраться отсюда, ни малейшей возможности

спастись. Нет такого будущего, в котором все стало бы лучше. Но есть бесконечное время подумать… о Максе, о Катерине, об Анике и Елене. Обо всех решениях, которые я сделала, которые привели меня прямо сюда, и о том, могла ли я это как-то изменить или нет, и сделала бы я это независимо от этого.

Так проходят два дня. Два дня я была голодна, продрогла до костей, не могла уснуть на жесткой койке, и я ловлю себя на том, что начинаю желать, чтобы Обеленский поторопился и пристрелил меня.

После завтрака на третий день охранник, который привел меня в первый день и срезал с меня наручники, появляется у решетки с ключами.

— Ничего не предпринимай, — предупреждает он меня. — У тебя нет ни единого шанса. Не усугубляй ситуацию.

— Сколько людей тебя слушают? — Я смотрю на него, когда он заходит внутрь, оставляя дверь приоткрытой, словно в тонкой насмешке. Я даже не утруждаю себя тем, чтобы смотреть на это, я не собираюсь пытаться убежать. По всему коридору расставлены охранники… шансы бесполезны.

Он искоса смотрит на меня, когда тянется к моим запястьям, надевая пластиковые наручники.

— Достаточно, чтобы мне не приходилось слишком часто убирать кровь.

Быстрый рывок, и наручники затягиваются на моих запястьях, но не слишком туго. По крайней мере, это хорошо, мрачно думаю я про себя, постоянно удивляясь тому, как самая маленькая вещь может казаться подарком в подобной ситуации.

Я иду по ряду коридоров, каждый из которых такой же серый и невзрачный, как и предыдущий, пока мы не останавливаемся перед тяжелой дверью. Мужчина, держащий меня за наручники, жестом приказывает трем другим охранникам, стоящим по бокам от нас, отступить, когда он стучит.

— Войдите, — звучит грубый голос с другой стороны, и я с холодком узнаю в нем голос Обеленского из телефонного звонка.

Я понимаю, с внезапной ясностью, от которой у меня кружится голова, что вот-вот впервые встречусь со своим отцом. Дверь распахивается, и мы заходим в помещение. Человек за столом встает, и я чувствую, как мир вокруг на мгновение останавливается.

Он высокий и худощавый, весь жилистый, с твердыми углами и поджарыми мышцами, с острым, как нож, лицом, светлыми волосами, седеющими на висках, и льдисто-голубыми глазами. Он опасный, неприступный мужчина и, несмотря на это, жестоко красив. Глядя на него с другого конца комнаты, я задаюсь вопросом, хотела ли его моя мать, любила ли его. Я понимаю, как она могла запасть, в чем-то он напоминает мне Виктора, но более жесткого, безжалостного, человека, выкованного чем-то, что превратило его не в оружие, а в того, кто владеет другими как единым целым.

Он долго рассматривает меня с другого конца комнаты. А затем он чопорно начинает обходить стол, и я мельком замечаю черную рукоятку пистолета у него под пиджаком. Мне было интересно, что я буду чувствовать в этот момент. Холодный страх охватывает меня, и мне кажется, что вся кровь в моем теле замедлилась, вяло двигаясь по венам, готовясь к тому моменту, когда она остановится навсегда. Обеленский подходит ко мне, его пристальный взгляд не отрывается

от моего лица, и я задаюсь вопросом, скажет ли он мне вообще что-нибудь или просто пристрелит меня сейчас без предисловий. Я чувствую, что напрягаюсь, ожидая этого, и даже охранники отодвигаются от меня, как будто они тоже этого ожидают.

Он останавливается передо мной.

— Я Константин Обеленский, — говорит он низким и хриплым голосом с сильным акцентом. — Ты понимаешь, что это значит для тебя?

Каким-то образом, как будто что-то вне меня управляет мной, мне удается кивнуть.

— Хорошо. — Затем он протягивает руку и прикасается ко мне.

Его длинные, узкие пальцы касаются края моей челюсти, и это прикосновение настолько поразительно, что я не могу слегка не отшатнуться. Я чувствую, как расширяются мои глаза, все мое тело напрягается от усилий противостоять желанию убежать. В этом прикосновении нет ничего сексуального. Оно любопытное, то же самое любопытство на его лице, когда он проводит кончиками пальцев по моей челюсти.

— Мне было интересно, как ты будешь выглядеть, — медленно произносит Обеленский, и тогда я понимаю, что он не мог видеть нас по телефону. Он вообще не видел меня до этого, мы оба видим друг друга в первый раз, отец и дочь.

В моей груди вспыхивает искорка надежды та, которую я очень стараюсь подавить, что что-то изменит его мнение, когда он впервые увидит меня во плоти. Но ничто в этом жестком человеке не говорит о том, что это правда, за исключением намека на что-то в его лице, почти как узнавание, когда он смотрит на меня.

— У тебя глаза твоей матери, — тихо говорит он, голосом достаточно низким, чтобы предназначаться только ему и мне, и в этот момент я чувствую, как внутри меня что-то раскрывается.

Мне удается не заплакать, но лишь с трудом. Мои глаза наполнились слезами, в моем сердце вонзился нож, о существовании которого я не подозревала. Есть так много вещей, которые я могла бы сказать, я могла бы спросить, почему умерла моя мать, или спросить его, как он может смотреть в те же самые глаза и пустить пулю мне в голову, но я чувствую себя замороженной, неспособной говорить или двигаться, или даже отвести взгляд.

— Ты понимаешь, почему я это делаю? — Его голос по-прежнему низкий, тихий, но я не утруждаю себя понижением своего, когда отвечаю.

— Нет. Но я знаю, что ты все равно это сделаешь.

Что-то застывает в его лице, и его рука тянется к пистолету, который я вижу у него под курткой.

— Ты можешь опуститься на колени или стоять, — просто говорит он. — Твой выбор.

Я не уверена, что у меня есть выбор. Я столько раз прокручивала этот момент в своей голове, но теперь, когда он настал, я застыла, не в силах ни двигаться, ни говорить, ни даже думать. Адреналин переполняет каждую клетку и нерв в моем теле, но с осознанием того, что бежать некуда, я полностью выведена из строя. Все, что я могу делать, это смотреть, как пистолет выскальзывает на свободу, мой разум лихорадочно пытается смириться с тем, что вот-вот произойдет, и не думать о том, что может произойти, а может и не произойти после, о возможности забвения, о том, что я просто больше не буду существовать… И тут дверь, через которую мы вошли, распахивается, ударяясь о стену, и в комнату врывается женщина. Я рефлекторно дергаюсь, готовясь к пуле, которая, без сомнения, прилетит, даже просто от резкого движения, но вместо этого Обеленский поворачивается, и его лицо внезапно искажается от гнева, когда он смотрит на женщину.