Запретные навсегда

Джеймс М. Р.

Я хочу вернуться в свой сон. Я хочу вернуться к Максу, разложиться вся на его столе для его удовольствия и моего, погрузиться в то, что мне никогда не принадлежало, чтобы хранить. Это похоже на то, что случилось с кем-то другим, таким далеким, что я не могу вспомнить, каково это было, чтобы это было реально. У меня никогда этого больше не будет, умру я здесь или нет. Макс мертв, и реальность этого снова поражает меня, как удар под дых, когда я крепче обхватываю руками живот, содрогаясь от переполняющих меня эмоций.

Я должна была умереть сегодня. Я до

сих пор не до конца смирилась с тем фактом, что я этого не сделала. Что часы моего существования сейчас остановлены, застряли и ждут, когда Обеленский закончит то, что он начал.

Мертвая женщина еще ходит или, в моем случае, сидит.

Пузырь истерического смеха срывается с моих губ. Когда я вглядываюсь в тусклый желтый свет за моей камерой, и внезапно осознаю, что там стоит силуэт. Я отскакиваю назад, мое сердце бешено колотится, когда я забираюсь обратно на койку. В этот момент фигура выходит на свет, ближе к решетке, и я с холодным ужасом понимаю, что это та же самая женщина, которая ворвалась в комнату сегодня утром.

Я почти уверена, что это она. В тот момент я не смогла составить о ней большего, чем просто впечатление, как бы сильно я ни была напугана. И все же я узнаю ее нежное личико в форме сердечка, медово-светлые волосы, каскадом обрамляющие его, голубые глаза и розовый рот в форме бантика. Она изысканно красива, кукла в человеческом обличье, стройная и совершенная во всех отношениях, одета в узкие черные брюки-сигаретки и шелковую блузку с золотыми пуговицами и рукавами, закатанными до локтей. В ушах у нее сверкают бриллиантовые запонки в тон солитеру, свисающему с выреза блузки, на ногах черные туфли на острых каблуках, острых и высоких.

Никто никогда не выглядел так, словно ему здесь самое место. Она молча рассматривает меня по другую сторону решетки, ее ледяные голубые глаза пристально смотрят на мое лицо, и я внезапно чувствую себя явно неуютно, как будто она видит во мне что-то, о чем даже я не подозревала.

— Как долго ты там стоишь? — Выпаливаю я, впиваясь пальцами в бока.

— Достаточно долго. — Голос женщины с сильным акцентом, музыкальный, но со слабой хрипотцой, как будто она курит сигареты, когда выпивает. — Кто тебе снился? Любовник, я полагаю, судя по румянцу на твоих щеках.

Я чувствую, что краснею еще сильнее, горячий румянец, который прилип ко мне после того, как сон стал глубже.

— Кто ты такая? — Требую я, моя склонность к вежливости полностью уничтожена ситуацией, в которой я нахожусь. — Что ты здесь делаешь, смотришь, как я сплю?

Женщина поджимает губы и протягивает руку, чтобы обхватить пальцами решетку. Я поражена, что она готова к ним прикоснуться. На ее правой руке сверкают золотые кольца с бриллиантами, а ногти с идеальным маникюром покрыты бледно-розовым лаком, который только подчеркивает, насколько мало ее места в этом сыром, грязном месте страданий.

— Меня зовут Наталья, — тихо говорит она, ее голос раскатисто произносит гласные. — Я твоя сводная сестра, Саша.

Требуется некоторое

время, чтобы до меня дошло, о чем она говорит. Это не имеет смысла. Я не могу свыкнуться с этой мыслью, хотя и признаю, что законнорожденная дочь, возможно, одна из немногих, кого Обеленский не пристрелил бы на месте за то, что она ворвалась в его кабинет и разговаривала с ним таким образом.

— Я тебе не верю, — выпаливаю я, все еще крепко держа себя в руках. — Я не…

Я не хочу думать о том, что у него была дочь, о которой он заботился, которая росла в привилегиях и роскоши, в то время как я голодала в приемных семьях, хотя логическая часть моего разума прекрасно понимает, что иметь отцом Обеленского, вероятно, не стоит никаких материальных удобств.

— Ты не обязана мне верить, — мягко говорит Наталья. — Но кто еще попытался бы помешать ему застрелить тебя? Никто в Москве не знает, кто ты, Саша. Не хочу показаться жестокой, но это никого не волнует.

— Кроме тебя, очевидно. Почему? И откуда ты знаешь, кто я? — Требую я, уставившись на нее. — Я не понимаю.

— У меня есть свои способы выведать секреты моего отца. — Она улыбается, ее розовый ротик кривится в ухмылке. — Особенно когда я слышу, что в его камеру доставляют молодую и симпатичную девушку. Мой отец во многих отношениях плохой человек, но это не входит в число его склонностей. Те, кто желает ему зла, знают, что лучше не посылать молодых женщин соблазнять его выдавать свои секреты. Значит, ты не пойманный шпион. — Она пожимает плечами. — Я знаю и другие вещи, которые помогли мне собрать все воедино. Как только я поняла, что он задумал, я должна была попытаться остановить его. У тебя нет реальной причины умирать, и я думаю, мой отец знает это. Он просто одержим незаконченными делами. Но ты… лишний предмет, который никуда не ведет, и я пыталась заставить его понять это.

— И… сработало ли это? — Я все еще не до конца понимаю, как все это связано, или как Наталья во всем разобралась, но я чувствую проблеск надежды в своей груди, как бы я ни старалась подавить его, прежде чем он сможет вспыхнуть.

Уголки рта Натальи опускаются вниз.

— Он не захотел прислушаться к доводам разума, — признается она, и внезапно меня охватывает холодная пустота, даже хуже, чем это было раньше, поскольку она гасит этот крошечный огонек надежды. Это заставляет меня жалеть, что у меня вообще не было этого момента. — Возможно, у нас есть немного времени и… — Наталья смотрит на меня с сочувствием, и мой желудок сжимается.

Не делай этого. Не позволяй себе снова надеяться. Не слушай ее. Она змея в саду, и ничего больше. Насколько тебе известно, она была послана, чтобы мучить тебя. Все это может быть какой-то уловкой, чтобы сделать ситуацию еще хуже. Я никогда не была подозрительным или параноидальным человеком, но я чувствую, как это растекается по моим венам, заставляя меня чувствовать себя больной. У меня нет причин доверять ей, нет ничего, что давало бы мне уверенность в том, что она говорит правду.