Шрифт:
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Ясные глаза победителей
…изо дня в день, забывая о докторе Джи, нечищенной карме и слюнявой Веркиной похоти. Имелись дела поважнее. Одно, если быть точным, дело: я хотел видеть, как Акробат умирает. Наблюдать крупным планом, в режиме онлайн – не из побуждений мстительных или садистских, напротив: движимый исключительно чувством когда-то похеренной, а теперь
Я хотел и должен был видеть – будто не помнил, что от рождения носил его в себе, да, пожалуй, и не так: задолго до того, как вышел я багрово-сморщенным мясным куском из материнского чрева, он пророс в плоть близнецом-паразитом, сделавшись неотъемлемой частью вызревающего плода-меня – страх.
Страх – я привык к нему, как привыкают к вагине женщины, с которой живешь, не любя, да что там – не любя, какую лютой ненавистью ненавидишь, но лицедействовать вынужден, прогибаться, терпеть… Держать за семью навесными из утробы рвущийся вой – держать, потому как исподволь, незаметно для обоих, вы давно и напрочь срослись-слепились в одно, и хирургический вариант решения здесь не предусмотрен.
Так и я: обречен сожительствовать с постылой и родной сволочью до исхода. Даже теперь, в дремотный предутренний час, на обочине неверной дороги – я исключительно по его, страха, прихоти.
Ночью легко заплутать – стоит лишь на минуту выйти за дверь и утерять концентрацию. Я – утерял. Вышел, задумался, отвлекся, на развилке повернул не туда и с полчаса, если не дольше, пилил узкой лентой асфальта меж черных, нависающих плотно и тяжело, крон – пока не заметил ошибку.
Я съехал на влажный песок обочины и заглушил двигатель. Прикрыв глаза, слушал с минуту, как потрескивает, остывая, агрегат – а после выступил в сырую прохладную темень, излил из себя лишнее, всшумнул расстрельно суставами и закурил.
Двигаться дальше не было смысла – но возвращаться и нужный искать поворот я тоже не спешил. Я не хотел – возвращаться. Я ничего не хотел, как не хочу и сейчас. Кроме одного – понять.
Это единственное, что мне по-настоящему нужно сейчас: разобраться, вникнуть и сообразить, почему я застрял в средоточии ночи и где-то на полпути – триста туда, триста в обратную сторону, плюс-минус не брать в расчет – застрял и не спешу уезжать.
Мне бы выяснить: зачем вчера, в угрюмый понедельник, вместо того, чтобы спокойно дождаться московской посылки с глазными протезами для медведя и кабарги – из-за них я не укладывался в срок по заказам – я бросил все разом и сорвался в далекий белый город, за шестьсот двенадцать километров – к матери… К любимой пожизненно Дюймовочке-маме – хотя начинать-то как раз нужно с отца.
Я не видел его ровным счетом двадцать пять лет: когда отец с матерью разошлись, мне едва стукнуло три. С девяносто четвертого он живет в Штатах с местного розлива женой, собрал собственный цирк, «Сафари», помнится, или что-то вроде, активно гастролирует, снимая обильную жатву с тучных нив Америки-мамы, и жизнью, по всему, вполне доволен – последнее, что я слышал о нем от матери. До поры она поддерживала с ним кое-какую связь. Вот именно – до поры.
Так или иначе, а отца я почти не помнил, и, по ряду причин, не хотел вспоминать. Не хотел знать, что человек этот, мой биологический автор, вообще существует. Не то, чтобы мне больно было думать о нем. Нельзя думать с болью о том, кого нет – и никогда
Да и вообще: он носа не казал четверть века, дрюча американских телок в апельсиновых кущах Калифорнии и не заботясь нимало о том, как мы тут выживаем – а теперь вдруг взял да явился, не соизволив даже предупредить. Как будто это в порядке вещей. Мягко говоря, я недолюбливал этого человека. Заочно и горячо. Я не хотел его знать, и кончено. Так обстояли дела на момент встречи – или, во всяком случае, я полагал, что они обстоят так.
Я ожидал увидеть кого угодно – только не его. А отец вдруг взял да явился.
– Они меня съели! Здравствуй, сын, – с порога сказал не совсем понятно он. – Ты очень похож на меня прежнего – такой же здоровяк и крепыш. Pretty healthy fellow! Я о тебе много думал в последнее время. О тебе и маме. Думал и боялся, что так и не успею повидать. Успел. И хорошо, что успел! У нас будет еще время поговорить – не много, но будет. Больше я отсюда никуда не уеду – некуда уезжать. Некуда и некогда. Они меня съели! I’m down and out, guy – really down and out. Кто мог предположить… Такая приличная девочка… И потом этот Сименс – как ложкой по лбу! Черт, я все перезабыл – как будто дубиной по голове! Шок, ужас, nightmare, и уже не поправить… – он говорил все быстрее и неразборчивей, смущаясь самым невероятным образом – и разом замолчал.
А я – испугался. Сдрейфил, струхнул, обоссался, чего и следовало ожидать. Дрогнул предательски-сладко, не зная еще, чем приезд его может грозить мне, и может ли грозить вообще. Дрогнул, но тут же сгруппировался: тренинг – великое дело, а с ним-то у меня проблем не было.
– Ты что, собираешься жить у меня? – вместо того, чтобы поздороваться, спросил, в свою очередь, я – жестко спросил и грубо. Я был встревожен – и потому злился. Ему не следовало появляться ТАК. Вдобавок, я не понял и половины из того, что он мне тут наболтал, перемежая русскую речь англоязычными вставками, проглатывая в спешке отдельные звуки, слова и даже куски целые фраз – да еще с американским своим акцентом.
– Нет-нет-нет, что ты! Откуда ты взял? – зачастил, словно оправдываясь, он. – I’ve settled everything. Здесь все улажено. Я остановился у Бармалея. Помнишь клоуна Бармалея – Шабалина? Ну, как же, как же – ты должен помнить… Пока не решится с больницей, перекантуюсь у него. Андрей Митрич не против. Он один сейчас, давно уже на пенсии – так что с жильем все в порядке. Может, все-таки дашь пройти? Чаю какого-нибудь предложишь – я устал, честно говоря, с дороги, и вообще – мне тяжело стоять.
..все, что я хочу тебе предложить – это уйти и никогда не показываться мне больше на глаза. Я прожил без тебя четверть века, и прекрасно проживу еще трижды столько же – мог бы сказать я. Мог – будь я иным. Будь я иным – хорошо сказано! Если бы солнце вставало на западе… Если бы миром правили справедливость и любовь… Понятно, я промолчал.
Вместо того я провел отца в комнату, зажег верхний свет и впервые, как следует, разглядел его – исследовал въедливым глазом художника: всякому ведь известно, что таксидермист – тот же художник. Да, я изучал его, не упуская не малейшей детали, и первое впечатление, полученное в полутьме коридора, полностью подтвердилось: впечатление дороговизны и привычной роскоши – но сильно побитой молью. Развалины Колизея – именно такая, мгновенная и прочная, ассоциация возникла у меня тогда.