Запретный рай

Бекитт Лора

Коротко попрощавшись и поблагодарив врача, Эмили вышла на улицу. Она никак не могла опомниться.

Отцом ее ребенка был полинезиец, дикарь в представлении европейцев. Внезапно она поняла, что ей придется скрывать это всю свою жизнь.

Вспомнив, как быстро рассеялась в Полинезии тоска по родине, и сравнивая, как тяжело приходится теперь, Эмили внезапно поняла: ей нужно вернуться обратно. Пусть им с Атеа не суждено быть вместе: главное — она окажется в краю своей мечты, а ее ребенок будет расти там, где он должен расти.

Это показалось

ей решением проблемы, более того — единственным выходом из сложившейся ситуации. В Полинезии она осознала, что нельзя убежать от себя и нужно принимать жизнь такой, какова она есть.

Вернувшись домой, Эмили сбросила с плеч накидку и поспешно прошла в кабинет отца. Рене сидел над какими-то бумагами и имел озабоченный, пожалуй, даже потерянный вид, однако дочь не заметила этого.

Взбудораженная своими мыслями, она быстро проговорила:

— Я еду в Полинезию. Возвращение в Париж было ошибкой. Я ощущаю себя частью того, а не этого мира.

Сейчас она с особой пронзительностью чувствовала, сколь сильно отличается от девушки, часами сидящей в кресле с раскрытой книгой на коленях, устремив глаза в неведомое пространство и витая в мечтах. Теперь она желала дышать воздухом дикой природы, жаждала полнокровной, полноценной и радостной жизни.

Медленно подняв голову, Рене посмотрел на дочь так, словно не понимал, о чем она говорит.

Потом наконец ответил:

— Ни ты, ни я не сможем вернуться в Полинезию, Эмили. Я не хотел тебе говорить, но наши финансовые дела очень плохи. Боюсь, нам придется съехать с этой квартиры и подыскать себе жилье подешевле.

— Но я прожила здесь всю свою жизнь!

— К несчастью, времена меняются. Большая часть моих средств, вложенных в ценные бумаги, за время нашего отсутствия превратилась в пыль. Мы разорены. Правительство отклонило законопроект о полюбовных сделках между должниками и кредиторами, вновь увеличило налоги и восстановило тюремное заключение за недоимки. Сейчас нам надо спасать то, что у нас еще осталось: нашу свободу и честь.

Эмили с силой сплела пальцы. Бедный отец! Что ей стоило нагнуться и поднять хотя бы одну жемчужину из ожерелья, подаренного Атеа! Ведь он предлагал ей забрать украшение с собой! Впрочем сейчас ей казалось, что это было столь же немыслимо, как утащить что-то из сна.

— Отец! Я должна сказать, что у меня будет ребенок.

Его глаза впились в нее, и Эмили почудилось, будто в них плещутся безнадежность и скорбь.

— От Атеа.

— Да.

Обхватив голову руками, Рене качнулся взад-вперед.

— Ты понимаешь, что это значит?

— Я не замужем. У нас нет денег. И я ничего не умею.

— Не только это. Атеа полинезиец. По ребенку будет заметно, кто его отец. Наши миры слишком разные, они не должны пересекаться в чем-то важном: я тебя предупреждал.

— Атеа красив. Ты сам это признавал.

— Я говорил и о том, что он может существовать только в своей среде. Там он — полубог, а здесь превратился бы в дикаря. К тому же

в твоем окружении это способен понять только я. Для остальных людей он будет дикарем везде и всегда. Вас разделяют не просто тысячи миль, а… века.

— Что ты предлагаешь?

— Надо поговорить с доктором Ромильи.

— Я была у него сегодня.

— Стало быть, он знает?

— Да.

— Это хорошо.

— Ты не хочешь, чтобы этот ребенок появлялся на свет? — тихо спросила Эмили.

— Я боюсь того, что его ждет, — признался Рене. — Если бы удалось устроить ребенка в хороший приют…

Она сорвалась с места, и ее глаза засверкали, как звезды Южного Креста.

— Я никогда этого не сделаю!

— Прости, Эмили, — потерянно произнес Рене. — Ты права. Надеюсь, нам удастся это пережить. — И неожиданно добавил: — Вся беда в том, что ты не была знакома с другими молодыми людьми. Людьми твоего круга. Наверное, я плохо заботился о тебе и воспитал тебя неправильно.

— Я не жалею о том, что было или чего не было в моей жизни, — сказала Эмили.

Неделю спустя они переехали на другую квартиру. Собственно, то была не квартира, а чердак. Часть книг Рене раздал друзьям. Кое-что из ставшей лишней мебели удалось продать, а многое они просто оставили на квартире. Мадам Патиссо пришлось рассчитать, и Эмили мужественно ходила за покупками на ближайший рынок, готовила еду и стирала одежду.

Иногда она гуляла в парке, слушая воркование голубей в гуще листвы и разглядывая статуи, застывшие, словно в раздумье, на своих пьедесталах. И вновь в памяти всплывал вид монументальных полинезийских деревьев, зелень которых была обрызгана красными, желтыми и белыми кистями огромных цветов.

Однажды, вернувшись с такой прогулки, Эмили увидела Рене сидящим возле камина и сжигающим какие-то бумаги.

Он сидел, весь съежившись, и временами по его лицу пробегала судорога. Перед камином стоял ящик с письмами, которого она прежде не видела. Бумага коробилась и чернела в огне, и по ней текло что-то красное, похожее на кровь. Сперва Эмили испугалась, а после поняла, что это сургуч.

— Что ты сжигаешь? — спросила она.

— Кое-что личное, — со странным спокойствием ответил Рене и протянул ей один конверт. — Здесь лондонский адрес твоей матери. Возможно, она там уже не живет, но все же, надеюсь, тебе удастся ее найти. Хорошо, что ты знаешь английский! Если со мной что-то случится, отправляйся в Лондон и обратись к ней.

У Эмили похолодели руки.

— Моя мать бросила меня!

— Я лгал тебе. Элизабет хотела взять тебя с собой, но я не согласился. Она была иностранкой, потому не сумела ничего сделать.

— Она могла бы остаться с тобой, с нами! Почему ты отправляешь меня к ней? Ты думаешь, с тобой что-то случится?!

Рене не успел ответить, как она заметила, что он держит в руках тетрадь со своими путевыми заметками, в том числе и сделанными на Маркизских островах.

— Ты собираешься их сжечь?!