Запруда
Шрифт:
Царев остановился и заплакал.
Лошкарев сидел на веранде и походил на восковую статую, сделанную мастером, очень детальную. На плетеном столике стояли две пивные банки. Одна пустая, другая початая. Царев появился во дворе перед домом и посмотрел на веранду. Приятель откинулся на спинку кресла. Глаза беспрестанно двигались под сомкнутыми веками.
Царев чувствовал себя последним дураком. Грязь он оттер, снял куртку и держал ее в руке, чтобы как-то скрыть от приятеля пятна на ней. На джинсах все-таки остались приличные отметины,
Царев надеялся, что по его лицу не будет видно, что он плакал. Сейчас это воспоминание нагоняло на него стыд и тоску.
«Уехать?» Он посмотрел на свою машину, не в силах принимать какое-либо решение. Логика подсказывает, что надо возвращаться как можно быстрее. Но как же он объяснит приятелю свой стремительный отъезд? Лошкарев начнет спрашивать: почему да как… посмотри, какая погода!.. давай, пивка дернем… и прочее…
«Или рассказать ему эту историю? Он же литератор. Для него подобный материал в самый раз».
Цареву эта мысль показалась не такой уж и пустой. Заманчивой даже. Но он решил подождать. Лошкарев успел выпить достаточно пива, и вряд ли он в таком состоянии сумеет воспринять его историю всерьез…
Стоило Цареву сделать несколько коротких шагов к веранде, как приятель открыл один глаз и посмотрел на него.
– Одиссей вернулся. Где ты был, Одиссей?
Лошкарев сопроводил свой вопрос кривой ухмылкой. На такие гримасы, которые он, видимо, копировал с героев американских фильмов, приятель был мастак. Чем-то он напоминал Микки Рурка, в его лучшие годы. Только не такой стройный и мускулистый.
– Прогулялся, – сказал Царев, вздохнул и рассмеялся. Говорил он громко, что должно было создать впечатление, что все в полном порядке. – Смотри, весь извозился, пока шлялся по лесу. Угораздило однако… – Царев добавил еще один смешок. Вот, мол, какой я бываю… безмозглый.
Лошкарев сменил позу, под ним скрипнуло плетеное кресло. Он взял еще не приконченную банку пива и сморщил нос. Банка была теплая.
– Подожди.
Он встал и отправился в дом, шлепая задниками сланцев. Царев остался на веранде. Решил закурить.
– Тебя как будто пыльным мешком стукнули из-за угла, – сказал приятель, появляясь снова. В одной руке у него было пустое ведро, используемое для мусора, а в другой – переносной холодильник.
Лошкарев открыл его и передал Цареву банку. Тот посмотрел внутрь. Банок там было много, щедро засыпанных льдом.
– Догоняй, – сказал Лошкарев.
– Нет, много не буду.
– А что?
– Не тянет, – сказал Царев.
– Ну смотри… – Приятель уселся обратно, положив ногу на ногу. – И где же ты прогуливался?
– За озером, нашел какой-то ручей, шел вдоль него. А кругом заросли, паутины полно, один раз упал – за что-то зацепился.
– Понятно, – сказал Лошкарев. – Если бы ты никуда не сворачивал, то не был бы таким грязным. А мог бы и заблудиться.
Царев засмеялся.
– Нет, это вряд ли.
Приятель поднял свою банку, и они чокнулись. Примерно, как вчера. Царев до сих пор толком не помнил того вечера. Это как если бы он напился и все забыл, но ведь не напился же…
– Я тебя
Только бы не стал жаловаться на свое одинокое холостяцкое существование, подумал Царев.
– Ну извини. Просто ходил и ни о чем не думал, за временем не следил…
– Смотри, не расскажешь, я выведу тебя в своем романе, – улыбнулся Ложкарев.
– Не о чем говорить. Правда.
«Оно, или она… дала мне пять дней. Иначе я умру. Вот такие дела, друг. Ты вряд ли поймешь…» – подумал Царев.
И решил уехать сегодня же. Выпьет одну бутылку пива, чтобы расслабиться, и двинется в путь. Невозможно провести ночь в этом доме, зная, что где-то неподалеку находится злополучная запруда.
Исключено.
Царев переоделся и вернулся на веранду. Он просидел там целый час, перебирая в уме воспоминания о запруде и той женщине с двумя косами. Ложкарев тем временем болтал без умолку. Царев не прислушивался. Если он не верит, то почему так боится? «Женщину или ребенка…» Валю или Толю? Как можно выбирать между ними? Царев боролся с этими мыслями, но никакого успеха не добился. Они заполняли его голову, прокручиваясь снова и снова, точно пластинка, на которой заело иглу.
Царев вспоминал запруду и в машине, когда возвращался в город.
Ничего не менялось. Субботним днем было пусто и тоскливо. Царев вернулся в ту же атмосферу, какую покинул вчера вечером. Как же все нелепо! По пути сюда он думал, прикидывал, анализировал. Никак не получалось списать все на галлюцинации. Главным образом потому, что для них не было реальных причин. Но это, конечно, в том случае, если Царев не сошел с ума. Если исключить такое обстоятельство (а он был уверен, что его надо исключить), то останется нечто, что можно объяснить с точки зрения законов физики и все такого прочего. Только кто за это возьмется, не имея реальных зацепок? У Царева есть только набор образов и ощущений, воспоминания об ужасе и те слова – условие. Сделай тот-то и тот-то, иначе беды не оберешься. Детская игра, выдумка киношников и всяких психованных писак навроде… Лошкарева. Но чем богаты, как говорится. Выжимая на трассе под сто, Царев понимал, что поверил с самого начала. Вера эта поднималась снизу, из глубинного естества, из животной сути, из инстинкта, пока не добралась до сознания. Царев встретил эту веру с чувством страха и недовольства.
Жены и сына дома не было, и Царев не стал им звонить. Он убежал от этой давящей удушливой тишины, но вернулся в нее, испытывая то же, что и раньше. Только дно слово подходило для определения всего комплекса его ощущений.
Безнадежность.
Царев обошел пустые комнаты, отмечая следы пребывания жены и сына. Толя забыл носок на полу возле окна. Валя оставила свое нижнее белье на кровати. Она знала, что Царев этого не любит, но позволила себе раскидать трусики, майки и лифчики, пока его нет дома. Возможно, так это сделано с целью отомстить ему за что-то.