Запятнанная биография
Шрифт:
Теперь в ванную, подтереть пол после Леньки. На ходу мне:
— Ешь хлеб, посмотри, на кого уже похожа.
Нагнулась с тряпкой, открылись высокие икры, тонкие щиколотки, гладкая смуглая кожа. Ни старческой сухости, ни выпирающих извилин вен. В солнечном луче вспыхнул синий шелк кимоно, засветились желтые хризантемы. Старенькое роскошное кимоно, подарок «родительницы». «Родительница», то есть мать какого-то ученика, даже помню какого — Вовки Николина, приехала из Китая, в подарок привезла кимоно. Кругом полно родительских подарков, куда ни кинешь взгляд — подарок: хрустальные вазочки, тюлевые занавесочки, чешская эмалированная посуда в цветочках — недавнее подношение,
— Анечка, я сейчас, только руки помою, — предупредила, чтобы задержалась, выглянув из ванной.
Будет проверять, надела ли теплые штаны, как курицу щупает, задрав юбку. Надо уходить. Но на пороге Вера, сонная, розовая, потянулась сладко. Глянула на меня, словно примериваясь, с какого конца подойти. Сейчас привяжется, по настроению вижу, что привяжется, а про день рождения забыла. Вчера опять поссорились из-за сопромата, стала объяснять эпюры, хватило ненадолго, начала раздражаться, сломала карандаш, отшвырнула.
— Господи, сколько видела студентов, но такой тупицы… И зачем ты выщипываешь брови, это же вульгарно. — И пошло, и поехало, пришлось маме вмешаться.
И чего она такая злая, чего ей не хватает для счастливой жизни? Муж — идеальный, покладистый, домосед. Сын — умница, пай-мальчик. Мать целиком в ее подчинении. На кафедре — тишь и гладь, все строптивые усмирены, а те, что не захотели усмиряться, работают теперь в других местах. Вера как бульдозер: для любой своей деятельности сначала выровняет и расчистит площадку. Красивый тридцатишестилетний бульдозер. Талантливый бульдозер.
Как долго я была уверена, что Вера плохая, а я хорошая. Ведь Вера сваливала на маму все свои заботы, все дурное и хорошее, что происходило с ней, ссоры с Евгением, распри с сослуживцами, воспитание Леньки, нервотрепку диссертаций и болезней, радость успехов и приобретения новых вещей — все это и многое, многое другое делила с матерью поровну. От плохого часто перепадало и мне. Я отбивалась. Я была сама по себе, давно уже была, может быть с того дня, когда сердобольная соседка поведала мне, первокласснице, что у нас с Верой разные отцы. У Веры — законный, погибший на фронте, а у меня — неизвестно кто. С тех пор я стала скрупулезно сравнивать свою долю материнской любви и заботы с Вериной. У Веры выходило больше. Сейчас я понимаю отчего: Вера брала. Жестко, настырно, не щадя ни мать, ни себя. Брала даже заботой своей, часто оборачивающейся ссорой, обидой, — брала, а я отстранилась; я чувствовала себя Корделией. Мне нравилось быть Корделией до той поры, пока не поняла, что, лишив себя и мать мучительного счастья единого, естественного, как естественна сама жизнь, существования, принесла ей горе. Но когда поняла, изменить уже ничего было нельзя.
Вера смотрит на меня, и под ее изучающим взглядом я торопливо допиваю чай.
— Эпюры сделала?
— Нет. Олег днем посчитает. — От обиды, что сестра так и не вспомнила, какой у меня сегодня день, нарочно выдала раздражающую ее правду.
— Хорошо устроилась. Неужели тебе не стыдно?
— Ни капельки! Мам, я пошла.
А мама уже поджидала в передней.
— Бездарность, — запоздало крикнула Вера вслед, — унылая бездарность!
— Зачем ты ее злишь? — тихо спросила мама. — Она поздравить тебя хотела, подарок приготовила.
— Больше из-за тебя унижаться не буду, не рассчитывай, — ярилась на кухне Вера.
Я двинулась в коридорчик, чтоб ответить что-нибудь вроде: «очень обяжешь» или «вот и прекрасно, мне вовсе не льстит родство с тобой», но мать удержала за рукав.
— Не надо, прошу тебя, — попросила жалобно.
Я успокоилась сразу — уйду, а ей достанется за меня.
— Прости, не огорчайся, — нежно поцеловала увядшую щеку, а на языке все-таки вертелось: «И спасибо за поздравления».
Мать сунула руку в карман кимоно.
— Вот, возьми, купишь колготки, — сказала торопливым шепотом и протянула десятку. — Я поздравляю тебя, моя деточка.
— Это все твое воспитание, — не унималась Вера, — все эти вечеринки, танцульки.
«Зачем она это сделала! У меня же накрашены ресницы, все потечет. Зачем! И как она сэкономила эту десятку?»
Мы живем на деньги Веры и ее мужа. Хорошо живем, но Вера ведет записи расходов.
— Прости меня.
Надо широко раскрыть глаза, тогда ресницы, может, не потекут. Из зеркала смотрит бледное лицо, губы дрожат, а глаза выпучены.
— Прости.
— Приди пораньше, я пирожок испеку.
— Ладно. — Схватила пальто, надену в лифте, выскочила, не захлопнув дверь.
В кабине дурак с двенадцатого этажа прокомментировал:
— И жить торопимся, и чувствовать спешим.
Вечно лезет с идиотскими шуточками, спекулянт несчастный. Когда Евгений разбил фонарь у «Лебедушки» и попросил у этого достать — сосед работал в автосервисе, — он заломил такую цену, что Евгений неделю, вспомнив, крутил головой и удивлялся: «Ну и жук! Откуда только такие берутся!»
— Подвезти? — спросил жилец с двенадцатого.
— Спасибо, у меня денег нет.
Вот тебе за фонарь и за шутки.
Таня уже была во дворе. Стояла, покуривая, прислонясь к стволу нашего любимца-тополя. Арно бросился ко мне, не успела увернуться — мощный удар лап. Огромная лобастая башка у самого лица.
— Арно, отстань, ну отстань же!
— Он тебя поздравляет, — оттолкнулась от дерева, пошла навстречу, — и я тоже.
Цыганочка, неизвестно как забредшая в этот московский двор. Расшитая дубленка до пят, шаль в розах, узкое лицо, огромные глаза, желтые круги бессонницы. Протянула пакетик:
— Я желаю тебе любви, уже пора.
Хриплый голос, прекрасный голос, больше ни у кого нет такого.
— Спасибо. Опять всю ночь работала?
— Да. Закончила поэму, «Кот под зонтом» называется, по-моему, смешная. Для Детгиза. Вечером прочитаю. Там и ты есть — рассудительная рыбка. Все там есть.
— Я к Петровским иду. Приходи тоже.
Почему мне всегда кажется, что ей холодно? Почему хочется отогреть, накормить вкусным, подарить красивую вещь? Не знаю. Ведь отогревает, кормит вкусным и дарит красивые вещицы она мне.