Запятнанная биография

Трифонова Ольга

— Ну да! Про это я слышал, а Агафонов почему возле них крутился, чем он-то мог помочь, ведь в те времена он уже…

«Не надо», — попросили о чем-то глаза Елены Дмитриевны.

Первый раз за все мое пребывание в этом доме — тайное, непонятное.

«Не волнуйся, я сумею, — принимая чашку, Валериан Григорьевич будто случайно дотронулся до ее руки, — не волнуйся», — сказал его взгляд.

— Да, как ученому ему, конечно, было не очень интересно. Ряды Фурье, элементарная прикладная работа. Но Трояновский умел поставить задачу, умел увлечь, даже личностью своей.

— А ты, — вскинулся Олег, —

ты с Трояновским…

— Погоди, закончим с твоим шефом. Агафонова соблазнил Купченко. Они занимались теорией мишени, бесплодной, впрочем. Потом, это уже по моей части, блестящая работа: уравнения Вольтерра.

— Это что? Это интегральное уравнение? — Олег наморщил лоб, вспоминая.

«Вот видишь, я же обещал, что смогу», — быстрый взгляд на Елену Дмитриевну и ее облегченно-благодарный в ответ.

— Совершенно верно. Интегральное, а он к ним применил теорию групп.

— Клевый вариант, — одобрил Олег, — а почему по твоей части?

— Уравнения Вольтерра есть математическая интерпретация некоторых популяционных механизмов.

«Нет, зря я все-таки не сказала про день рождения. И откуда у Елены Дмитриевны терпение слушать все это?»

— Да-а… — протянул Олег, что-то прикидывая, — по тем временам работы очень даже клевые. Но вот странность… Анька, терпи, — это уже мне, — скоро и до твоих проблем дойдем.

Заметил все-таки, что томлюсь.

— В чем странность?

— В судьбе его.

— Агафонов противный, я его сегодня видела, — поделилась я с Еленой Дмитриевной.

— Да? Чем же? — подняла брови и улыбнулась ласково, а сама напряглась и вся там, в их разговоре.

— Толстый, одутловатый.

— Одутловатый, — поправила Елена Дмитриевна, — у него больное сердце.

— Ты смотри… — Олег налег на стол, чтоб лучше видеть лицо отца, а я заметила, что не случайно налег: в какой-то миг, незаметно ни для кого, Валериан Григорьевич отодвинулся в тень абажура. — Его преследует рок неудач.

— Если считать неудачей Государственную премию, которую он получил в двадцать лет, то примем твое положение за исходное.

«Как холодно-непроницаемо могут отсвечивать стекла его очков».

— Хорошо, — согласился Олег, — одна была, и большая. В двадцать лет применить преобразование Лапласа — это почти гениально, но потом, за что бы ни брался, его опережали. Брался первым, а его опережали. Гамов, Поллинг, Крик, Тома и, наконец, Гельфанд. А ты посмотри, за какие проблемы брался, каждая — на Нобеля: распространение импульса в нервном волокне, — Олег загнул палец, — генетический код, — загнул второй, — надежность мозга…

— Нет, это уже просто невозможно, мы с Аней уходим к Буровым, там хоть на рыбок заставят смотреть, а все ж веселее, чем жизнеописание твоего Агафонова, и почему именно его?

— Ты его не любишь, какое-то странное предубеждение, а вот Аньке он понравился.

— Ну прямо! — я фыркнула с преувеличенным отвращением.

— Олег, ты обещал Ане что-то объяснить, идите в твою комнату, а я Ане выкройку юбки годэ сделаю, мне стол нужен.

— Сейчас. Ты знаешь, — снова к отцу, укрывшемуся в тени, — он решил вернуться к дзета-функции.

— Вот как? — в голосе ревнивое, неприятное удивление, и Елена Дмитриевна напряглась на интонацию, замедлилось движение рук, убиравших на поднос

посуду.

— Не могу же я запретить, да и не он первый, но не дай Бог последний, и кот может смотреть на короля. Как это по-английски? Думай, Анька, — а он совсем не кот, нет, совсем-совсем не кот. Ну, вспомнила?

— Э кэт мэй лук эз э кинг, — промямлила я неуверенно.

— «Эз», — передразнил Олег, — пошли, горе ты мое.

Стены комнаты Олега — история его увлечений в фотографиях. Допотопные воздушные шары и дирижабли, развалины буддийских храмов, редкостные бабочки, странные автомобили, горнолыжники, воднолыжники в марсианском снаряжении, Эльбрус, Домбай, какая-то речушка в тайге. Фотографии занимают всю стену над тахтой, качество их явно улучшается снизу вверх — от воздушных шаров к розовому Эльбрусу, а над письменным столом огромный одинокий портрет в овале. Бородатый мужчина с благородным лицом. Крахмальная манишка, отогнутые над черным галстуком уголки сорочки, высокий чистый лоб и взгляд, видящий впереди катастрофу. Он мне нравится, этот кумир Олега Бернгард Риман, и когда я хочу подлизаться к Олегу или отвлечь его внимание от составления задачек для меня — прошу рассказать что-нибудь о великом математике.

Олег легко поддается, но каждый раз начинает все с самого начала: как Риман был болезненным мальчиком, как в шесть лет уже решал довольно сложные арифметические задачи, а в десять превзошел своего учителя. На это Олег особенно напирает. Маленькая слабость: он, так же как Риман, решал задачки в шесть лет, а в пятнадцать поправлял математические расчеты отца. Я думаю, что такое сходство судеб дает Олегу надежду одолеть знаменитую дзета-функцию. Я все собираюсь узнать подробнее, что это за функция такая и почему Олег с ней все время возится, но до нее дело никак не дойдет. Прекрасный педагог, здесь он рассказывает пространно, с массой неизвестных мне терминов, упоминает какие-то сферы с ручками, рисует странные гантели, взгляд мой тускнеет, я с трудом заставляю себя слушать, и каждый раз Олег сердится:

— Да ну тебя! Тебе это так же интересно, как прошлогодний снег, а я, дурак, распинаюсь.

Мне интересно про другое. Мне жаль Римана, что умер в сорок лет от чахотки, что плохо питался в детстве, что трехлетняя дочь его осталась сиротой. Он верил в Бога, а Бог не помог ему, и перед смертью Риман сидел, наверное, на берегу прекрасного озера Лаго-Маджоре (у Валериана Григорьевича есть фотография озера — очень красивое) и думал: «Почему уже очень скоро я не увижу этого удивительного мира, о котором знаю так много, что самое сложное явление его могу выразить одной формулой?»

Сердился ли он на Бога? Потерял ли веру в него? И зачем эта надпись на могиле человека с таким умом, с такими трагическими глазами: «Тем, которые любят Бога, все дела служат во благо».

Чьи дела? Кому во благо?

— «Лечу над землей верхом на Ту, — диктует на магнитофон Олег сумбурную запись из клетчатой тетрадки, — держусь крепко и не боюсь».

Это мой вчерашний сон.

— «…когда попадаем в облака и когда ничего не видно, туман несется через меня. А потом опять внизу прекрасная земля. Пустой пляж, излучина залива, сосны на берегу. Тень самолета скользит по желтому песку морского дна». Ань, разве ты бывала в Прибалтике?