Запятнанная биография
Шрифт:
Последним обстоятельством он явно гордился.
— У меня же институт по вечерам.
— Ничего страшного. Один раз пройдешь, проверишь списки, другой — разнесешь приглашения. Но в день выборов требуется, конечно, побегать, чтоб резину не тянули, шли голосовать. Боже мой, кого я вижу! Сам господин Агафонов собственной персоной.
Я обернулась. Олег возле опустевшей стойки разговаривал с бледнолицым. Тот слушал невнимательно, с расстановкой диктовал буфетчице заказ. Олег вещал пылко, и Агафонов, зорко оглядывая прилавок, снисходительно кивал головой.
— Сподобился приложиться? — спросил насмешливо Митька, когда Олег подошел к столу.
— Чего ты его так не любишь. — Сразу схватился за сметану и тотчас: — Ань, оставить тебе?
— Захочу — возьму.
Поедал любимое лакомство быстро, но не от жадности — в такт мыслям поедал, весь еще
Агафонов с полным подносом топтался у стойки, не зная, за какой стол присесть. Хотела уже Олегу сказать, чтоб позвал, неудобно все-таки, человек немолодой, но Митька объявил:
— Я его не просто не люблю, я его терпеть не могу. Интеллектуальный мафиози.
— Так уж и мафиози, — Олег облизнул ложку, — раз талантлив, значит, мафиози…
Освободился столик у окна, и Агафонов торжественно, с подносом, прошествовал к нему. Тяжелая походка, широкая спина.
— А в чем его талант, что-то пока мировых открытий нет.
— Значит, будут. А талант в том, что всякий раз берет глыбу, сдвигает с места…
— А обтесывать предоставляет другим.
— Совершенно верно. Обтесывать ему скучно…
— Что-то в нем есть темное, мутное, — Митька скривился.
— Это все твои генетические выдумки, — Олег взялся за бутылку с кефиром, хотел потрясти, но вспомнил, видно, что я жутко не люблю, когда трясут. — Вон Аньку лучше с точки зрения генетики понаблюдай, ее мама, наверное, когда беременная была, много по сельским дорогам ездила, Анька тряски не выносит.
— У Аньки с генетикой полный порядок. Можешь мне поверить — полный, а вот у твоего шефа — нет.
— А что у него? — Олег жутко оживился. Он очень любил всякие профессиональные разговоры.
— Похоже, синдром Клайнфельтера.
— Это когда набор икс-икс-игрек?
— Да. Яркий пример трисомии. Бабская фигура. Увеличение обхватных размеров бедер, локализация жироотложения по женскому типу.
— Не выдумывай, тебе бы такую трисомию, и ты через десять лет добыл бы Нобеля.
— Чего ж он не добыл?
— По математике премии нет. Миттаг-Леффлер подгадил. У него с женой Нобеля роман был, вот Нобель и рассердился.
— А кто такой Миттаг-Леффлер?
— Математик, букашка.
— В субботу я вас жду. — Агафонов стоял возле стола.
Олег вскочил:
— Да, да, Виктор Юрьевич, я позвоню.
Митька, не шелохнувшись, сидел развалясь.
— Можно без звонка, — протянул Агафонов, смотрел на Митьку странным своим невыразительным, сонным взглядом.
Я толкнула Митьку под столом, но он продолжал рассматривать небо в окне.
— Дело в том, — не отрываясь от нахального Митькиного лица, сказал Агафонов, — что аналог этой гипотезы для других полей был доказан Вейлем в сорок восьмом году, в тысяча девятьсот сорок восьмом году, — уточнил и перевел взгляд на Олега.
— Я помню, — кивнул Олег.
«И как он мог помнить, когда в сорок пятом родился», — удивилась я.
— Значит, до субботы. — Агафонов, важно ступая, раскачивая в руке огромный портфель, пошел к выходу. На меня не взглянул ни разу, просто не заметил, будто меня и не было.
Глава III
Забыла посмотреть, на месте ли мой друг. Когда спохватилась — было поздно. Дорога дугой шарахалась от слишком близко подошедшего моря, и там, по другую сторону ее, за кустами орешника, остался зеленый луг с маленькими скирдами и ночующий на лугу справный гладкий конь с бело-розовым хвостом и косо падающим на морду клоком челки. Это был странный конь: как-то обратила внимание на непонятные прыжки, взбрыкивания, решила, что оводы одолевают несчастного, но другой раз заметила — выскочил как ошалелый из кустов, будто тысяча чертей гнались за ним; стреноженный, дергаясь и вскидывая задом, помчался к стогу, обежал его и будто спрятался. В ближайшее воскресенье поехала, чтоб разглядеть сумасброда повнимательнее, все равно деваться некуда, и обнаружила: дюжий дуралей играл сам с собой. Осторожно подходил к чаще орешника, засовывал в густоту ветвей морду и опрометью назад, к знакомому стожку. Была еще одна забава — подбрасывание мордой клоков сена, но за это, видно, здорово влетало от хозяина, потому что, растрепав бок стога, отходил к другому, будто и знать не знает и видеть не видел, кто сотворил безобразие. Ему всюду мерещились враги, — прядал ушами, храпел, бил задними ногами, но, заметив меня, позвал тоненьким ласковым ржанием. Мы подружились быстро, и я теперь по субботам и воскресеньям хожу берегом моря к нему,
Остановка. Бигауньциемс. Здесь сойдет женщина с изуродованными шрамами руками и гордым сильным лицом и сядут последние «знакомые» мне люди. Дальше начинается курорт, — случайные пассажиры: семейные пары, решившие сегодня осмотреть Ригу, потолкаться в магазинах; женщины с кошелками — им до Майори, там базар; похожие друг на друга синими тренировочными костюмами отдыхающие шахтерского санатория. Выйдут у почты в Дубултах, позвонить в Донецк или Лисичанск, пока домашние не ушли на работу, сообщить погоду, температуру воды в заливе, прокричать младенцу: «Мишенька, ты слышишь меня?! Это я, папа!» — или «Это я, деда!». Улыбаясь бессмысленно и счастливо молчанию в трубке, выслушать от жены или дочери, как прореагировал Мишенька, сказать «целую» и, выпив пива в «Алусе» возле станции, с чувством исполненного долга, растроганности своей праведностью вернуться в санаторий и успеть к остывшему завтраку. Эти, в синих костюмах, нравились мне. Нравился запах дешевого одеколона и то, что хорошо выбриты с утра. Нравилась неторопливость их разговоров и детская радость хорошей погоде и потому удавшемуся отдыху. Они щеголяли латышскими словечками и названиями мест, где побывали на экскурсии, меня они принимали за латышку и, раздельно выговаривая русские слова, справлялись, скоро ли Дубулты и где лучше выходить, чтобы ближе к почте. Чтоб не разочаровывать их в проницательности и подчеркнутой вежливости, я с акцентом, которому научилась удивительно быстро, давала нужную справку, потом еще — вроде того, где можно купить соленого печенья к пиву. В благодарность получала комплимент:
— Хорошая девчонка, вот бы моему лабуряке жену такую. Латышки рассудительные и хозяйки хорошие.
У поворота на песчаную, развороченную колесами самосвала дорогу стоит женщина по имени Эльза. Так обращается к ней шофер. Эльза садится рядом с ним на кресло, предназначенное для экскурсовода, и начинается у них долгий разговор. Печальный разговор. Я знаю это точно, не по интонациям — я их не слышу, не по лицу Эльзы — оно всегда сдержанно-замкнуто, я просто чувствую, узнаю печаль во всем существе этой большеглазой, с медленными движениями и медленным взглядом женщины. У меня появилось новое, не знаю какое по счету, восьмое или девятое, чувство: узнавать печальных людей. Я их отыскиваю взглядом в толпе, в троллейбусе, в электричке, безошибочно и сразу. Это свойство сродни тому, что замечала у мальчишек и собак. Помню, как, смеясь, рассказывала Олегу, что наблюдаю в метро за мальчишками. Вот поднимается навстречу тебе на эскалаторе в рябеньком пальтишке с черным цигейковым воротником; птичья лапка крепко держится за резиновый поручень, а взгляд напряженно устремлен куда-то вверх. Если оглянешься, то безошибочно увидишь такого же, иногда даже в таком же рябеньком пальто с черным воротником, ухватившегося измазанными, немытыми пальцами за поручень. В бесконечной веренице людей, проплывающих навстречу друг другу, они зацепились взглядами. Сколько напряженного интереса, сколько не понятной никому информации идет по невидимой траектории, разворачивающейся, как стрела компаса, и удаляющейся вслед движению двух эскалаторов. То же с собаками. Динго узнает собрата по колыханию лопухов, по тени, мелькнувшей среди дюн.
Вокруг нас существует множество отдельных миров, больших и крошечных. Миров со своими правилами и законами, и в разные периоды своей жизни мы замечаем те или иные из них. Было время, когда я сразу и везде узнавала счастливых, теперь — узнаю печальных.
Эльза — печальная женщина. Я немного знаю о ней, но о многом, кажется, догадываюсь. Знаю, что работает буфетчицей в маленьком, на три столика, кафе в Риге; знаю, что строит дом, к нему-то и ведет песчаная разъезженная дорога. Дом строит из больших серых бетонных кубов, начали еще в прошлом году, но что-то медленно идет дело, и он, неоштукатуренный, не подведенный под крышу, виднеется за соснами, как огромный слон, а неподалеку — коттедж, крытый черепицей, увитый плющом. В нем живет Эльза и муж Эльзы, шофер самосвала. Как-то ехали вместе в субботу в Слоку. Молчали всю дорогу. Сидели рядом на переднем диване, и шофер все оборачивался и поглядывал на Эльзу с серьезным состраданием, будто братом ей приходится.