Зарницы красного лета
Шрифт:
— Думаешь, у нас запаренные?
— Их издали видно.
Ванька схватил в корзине одно яйцо и показал его нам на вытянутой ладони.
— Запарено, да? Запарено?
— Запарено!— ответили мы дружно.
— Подумаешь, какая беда! Немного, дак чо? Хотите, я его сейчас же, на ваших глазах, заглотну?
— Подавишься!—посмеялся Федя.
— А вот и не подавлюсь!
Ванька надколол яйцо об оголенный корень сосны, на всякий случай расширил пробоину, отбрасывая кусочки скорлупы. Его не остановила затхлая вонь, ударившая из пробоины.
— Еще?
Он считал, должно быть, что мы не потребуем новых доказательств — и так ошеломлены его решительностью. Но Федя и здесь остался верен своей всегдашней привычке.
— Давай еще,— подначил он.— Это незапаренное было. Ты покажи наперво, тогда поверю.
— Не веришь, да?— не чуя подначки, загорелся Ванька Барсуков.— Гляди!
Он выхватил из корзины еще одно яйцо и кокнул его о корень сосны, а я, сдерживая приступ тошноты, вскочил с места и бросился с пригорка в кусты калины.
Мучения мои были ужасны, но я все же слышал, как Федя заспорил с Ванькой.
— Ты смухлевал, смухлевал!—кричал он что есть силы.— И это не было запарено! Темное пятнышко было, а больше ничего! Глотай ишшо! Тогда поверю!
III
Утку мы несли поочередно, и каждый из нас удивлялся:
— Вот окаянная, чего обожралась-то?
— Они щадные, еще хуже Ваньки,— заметил Васятка.
— Думаешь, и его прохватит? Не-е...
— Замолчите!— взмолился я, отставая на шаг.
— Молчи, Вася, не вспоминай про этого живоглота,— распорядился Федя.— Пускай его и не прохватит, но хворать он будет: шутка ли, столько утят заглотил! Через недельку они бы пикали. Молчи, Вася, а то Мишка вон уже весь зеленый.
Мне хотелось поскорее добраться домой. Но Федя и Васятка, к моему огорчению, задумали облазить еще одпу лабзу на ближайшем озерке. Вероятно, все-таки взяла свое зависть: как-никак, а у Ваньки и Яшки корзины были располным-полпы...
Но мы не согнали больше ни одной кряквы.
— Уже облазил кто-то,— огорченно пояснил Федя.— Гляди, вот следы, да и камыш помят.
— Пошли домой,— попросил я жалобно.
— Если возвращаться на нашу дорогу — язык высунешь,— сказал Федя раздумчиво.— Теперь надо уж дойти до прошлогодних вырубок, а оттуда другой дорогой.
Еще не дойдя до лесосеки, где прошлой осенью гуселетовцы заготавливали дрова, мы услышали на ней звон топоров и глухие удары. На самом краю лесосеки, где остались нетронутыми редкие строевые сосны и одинокие березы, мы увидели следы тележных колес и много ям, из которых были выворочены пни. Мы пошли краем лесосеки и вскоре увидели работающих людей. Одни обкапывали лопатами пни, чтобы удобней было
— А-а, это на дегтярню возят!—догадался Федя.— Мужики деготь хотят гнать. Зайдем, поглядим?
Краем уха я тоже слышал от отца о дегтярном заводе, па создание которого он добывал разрешение в лесничестве. Смола и деготь всегда требуются в крестьянском хозяйстве, а покупать их сейчас на стороне не на что. Вот гуселетовцы, как объяснял отец, и решили устроить свой дегтярный завод, благо в селе нашлись старые мастера.
Я еще плохо знал гуселетовских мужиков и парней. Но Федя и Васятка, выйдя к лесосеке, остановились и заговорили удивленно:
— Гляди, это же Голубев Ефимша копает!
— Он самый, а вон и Меркурьев Степка! Вон сидит на ваге!
— А рядом-то, рядом! Сам Филька Крапивин! И он здеся!
Едва я догадался, почему удивляются мои дружки, завидя
знакомых гуселетовских парней, как Васятка, быстро опустив корзину на землю, закричал:
— Бра-атки-и! — и стремглав понесся к парням, которые пытались расколоть с помощью клиньев широкий, в несколько обхватов, сосновый пень.
— Все дезертиры тут!—весело пояснил мне Федя.
Парни, работавшие поблизости, побросали работу, подозвали
нас к себе. Все задымили самосадом. Ефимша Голубев, кудрявый, фартовый парень, из тех, какие очень нравятся девушкам, протянул кисет Феде:
— Закуривайте, мужики.
— Мы ишшо не курим,— застенчиво пробурчал Федя.
— Что так? Боитесь, уши надерут?
— А то нет?
Белобрысый, очень курносый Филька Крапивин, с хитрыми глазами, глядящими отчего-то вкось, кивнул на меня:
— А это чей же с вами? Вроде и не нашенский?
— Дяди Семена сын, с кордона.
— О-о, дядю Семена мы знаем!—вроде бы даже обрадовался Филька.— И верно, его порода. Как это я не спознал?— Желая, видимо, сделать мне приятное, он тут же предложил: — На, паря, курни разок, попробуй!
Стеснительность и здесь меня подвела. Считая, что мой отказ парни расценят как трусость, я без раздумья поймал конец услужливо подставленной цигарки и на совесть потянул в себя струю табачного дыма. И тут же захлебнулся и забился в тяжелом, надрывном кашле.
— Ничего, я тоже по первости кашлял,— ободрил меня Филька.
Но парни накинулись па озорника:
— Вот дурная башка! Чему мальца учишь?
— Гляди-ка, до слез...
— Он еще блевать будет,— сказал Федя, конечно, лишь из жалости ко мне.— Он брезгливый. Я курну — мне ништо...
— И ты кашлять будешь!
— Не буду. Я уже пробовал.
— Ну, тогда ты совсем мужик! Хошь, я тебе кресало подарю?— опять заговорил Филька.— Держи! У меня два. А вот тебе и трут. Ну а бумажки сами раздобудете.