Зарницы красного лета

Бубеннов Михаил Семенович

Стоявший тут же Филипп Федотович Зырянов искоса стрельнул в милиционера острым глазом:

— Сам, видать, и порол! Ишь, и сейчас рука чешется! Только слушай-ка, служивый, всех не перепорете! Силенок не хватит!

— Ты што, агитировать? — Милиционер приподнялся в седле и взмахнул плеткой.— А этого не хочешь?

Но Филипп Федотович двинул двупалой рукой в морду наступавшего, милицейского коня, и тот осадил назад.

— Ты на кого, зар-раза, с плеткой-то? — закричал Зыря^: нов.— На георгиевского кавалера? На старшего

унтер-офицера? На героя японской войны? А ну, кошачья морда, тронь! Я тебя стяну с коня-то! Все кишки твои вымотаю на кулак!

Милиционер повертелся в седле, будто ему припекало зад, и его расплывчатая рожа покраснела еще пуще, чем от выпитого с утра самогона.

— Ну ладно, я тебе это припомню, кавалер и герой! — зло пригрозил он Зырянову.— А тебе, гражданин Елисеев, один приказ: завтра утром твои парни в полной готовности должны быть у сборни! Оттуда всех новобранцев повезем в волость. Одним обозом. А наслушаешься большевистской агитации да не отправишь парней — не миновать тебе порки. Буду пороть сам. Так и знай.

— Ладно уж, так и быть,— потупясь, согласился Лукьян Сн-лантьевич, стараясь поскорее перевести разговор на мирный лад.

Когда милиционер ускакал к соседней заимке, дедушка Харитон поругал своего горячего зятя:

— Зря расшумелся-то! Тут без шума надо.

— А чего он плеткой играет?

— Дак пусть тешится, тебе-то чо?

— Полсотни-то я выдюжу,— задумчиво проговорил Лукьян Силантьевич.— А вдруг да прибавят! Тогда не знаю...

— Опосля, опосля поговорим,— остановил его дедушка Харитон.— Дай всем остыть.

До вечера мужики раза три сходились среди пашен и вели какие-то разговоры. По нашим ребячьим соображениям, братьям Елисеевым надо было уже отправляться в село, чтобы успеть до ночи помыться в бане и собраться в волость, откуда, скорее всего, их сразу же и угонят в армию. С соседних заимок призывники уже тронулись в путь. Но Лукьян Силантьевич все еще не отзывал своих сыновей с пашни.

День угасал под неумолчное пение жаворонков, будто навсегда повисших над землей. Все вернулись к заимкам, зажгли костерки. И только после ужина братья Елисеевы почему-то не на телеге, а вершни отправились в село. Их кони шли шагом.

Но на другой день оказалось, что оба Ивана так и не добрались до дома. Одни их кони пришли ночью ко двору, пришли без узд.

Узнали мы об этом только тогда, когда па заимке появился десятский, приезжавший накануне с милиционером из волости. Он был свой человек, гуселетовский, да и по духу свой. Он сочувствовал тем, у кого забирали сыновей в белую армию — воевать против красной, против своих же, русских, трудовых людей, и разговаривал с Лукьяном Силантьевичем мирно, прося понять ого, что он лишь выполняет наистрожайший приказ властей. Лукьян Силантьевич должен был немедленно явиться в сборню.

— Они же отправились вчерась домой! Вон, все люди видели! — без конца жалобно пояснял Елисеев, но и сам, кажется, понимал, что его пояснения весьма наивны.

— Верю, что отправлялись, всей душой, Силантьич, верю! — отвечал десятский.—

Отправлялись-то в село, да, видать, мимо проехали,— все же съехидничал он беззлобно.

— Да куда им проехать? Тут одна дорога! — безнадежно упорствовал Лукьяп Силантьевич.— Может, с ними беда какая стряслась, а? Теперь время такое.

— Никакой беды с твоими сынами, Силантьич, пока не стряслось,— уверенно ответствовал десятский, едва сдерживаясь от ехидной улыбки.— Но может и стрястись. В дезертиры они подались, только и всего! Не первые и, видать, не последние.

— В дезертиры?

— А то, чать, не знаешь? — Тут десятский не стерпел и хохотнул.— Таких недогадливых, Силантьич, я уже повидал сегодня. Все твердят одно: уехали в село собираться на призыв. А где они? Больше половины не доехало! Не одни твои. Собирайся, Силантьич, некогда мне.

— Пороть будут?

— Пока велено доставить в сборню.

— Ты вот что, служивый,— обратился тут к десятскому Филипп Федотович Зырянов.— Ты слушай меня, старого ворона. Ты скажи-ка там в сборне — и отца-то их, мол, на пашне нету. Сказывают, тоже в село уехал, провожать сыновей в волость. А Силантьич сейчас же махнет отсюда куда глаза глядят. И переждет где-нибудь.

— Нет, я поеду,— вдруг заявил Елисеев.— Куда мне бежать от пашни?

— Ну и поезжай, если дурак! Отведаешь колчаковских плетей — поумнеешь!

— Он сказал, не больше полсотни.

— Все одно сдерут всю шкуру! Все одно не ходить тебе за плугом! Поезжай отведай.

Мы уже слышали кое-что о дезертирах, которые, не желая идти в солдаты, прячутся в бору или по заимкам. Нам нравились такие смелые люди. В самом деле, чем идти в беляки, на войну, под пули, лучше уж прятаться по глухим местам и жить тайно. Это даже интересно. И мы, признаться, позавидовали братьям Елисеевым. Ведь были всегда такими смирными парнями, а оказались вон какими отчаюгами — не побоялись даже военного суда и стали дезертирами. Вот это да!

Вечером Федя отозвал меня в колок и шепотком заговорил о братьях Елисеевых:

— Ухари! Сбежали от белых, вот и все!

•— А если их поймают? —- Мне нехорошо вздохнулось.—Жалко. Засудят под расстрел.

— Поди поймай их! Они теперь где-нибудь в бору. Спрячутся в какой-нибудь согре, а то в камышах.

— А как жить будут?

— Проживут, прокормятся.

— Ухари-то они, знамо, ухари...

— Знаешь чо? — Федя продолжал уже почти мне в ухо: —< Давай и мы сбежим!

— Куда?!

— А тоже в дезертиры. Будем как Иваиы-братаны.

Предложение было неожиданным и очень заманчивым, тем

более что работа на пашне оказалась трудной, наши силенки истощались, да и харчишки стали скудными.

—- Одни? — спросил я, едва переведя дух.

— Знамо, одни,— без запинки ответил Федя, у которого всегда и все было заранее обдумано.— Васятке нельзя. Он остался теперь за хозяипа, с коньми. Ему ждать, когда отца выпорют. Андрейке тоже нельзя. Он заместо тебя боронить будет. А мой батя останется с Алешкой: