Зарницы красного лета

Бубеннов Михаил Семенович

Все было разумно, все резонно...

— А когда? — зажегся я идеей дружка.

— Утречком. Уйдут мужики коней кормить, а мы шуганем в колок, а там и домой.

И план побега отличный!..

— Только молчи,— предупредил Федя.— Никому ни слова.

Я понимал, что мужики о нашей затее не должны, конечно,

знать. Но как скрывать ее от друзей? Нехорошо как-то, даже нечестно, и я предложил:

— Давай хоть одному Васятке скажем. Он не выдаст. Он тоже ухарь, как его братаны.

— Ладно, одному Васятке,— согласился Федя, чтобы избежать лишней проволочки в затеянном деле.

Утром, отрезав по краюхе хлеба, мы

бежали с пашни.

Боясь погони, мы все время оглядывались, всматривались в даль: не скачет ли за нами конный? Едва что-то померещится — бросались в придорожные сухие травы. Но погони не было: мужики, конечно, все-таки выпытали у Васятки, что и мы, как бы вслед за его старшими братьями, ударились в дезертиры. Васятка сказывал потом, что мужики, услышав такое, чуть не катались по земле со смеху.

Пришли мы на кордон. На всякий случай со стороны огорода, решив немного отдохнуть за банькой, оглядеться, а потом уж и направиться в дом. Так и сделали.

Отец только что вернулся из какой-то дальней поездки и расседлывал во дворе потного, с подвязанным хвостом, забрызганного грязью коня. Должно быть, мотался по бору, по сырым местам.

— Эх, ясно море, явились! — Он в изумлении поднял руки,— Обожди-ка, но ведь сегодня пятница, а не суббота. Стало быть, одни? Удрали, да? Молодцы-ы! Ну и молодцы-ы!

От его похвалы нам стало стыдно.

— А мы как Елисеевы братаны,— серьезно пояснил Федя, стараясь подчеркнуть, что не обычное лентяйство, а лишь высокие побуждения, вроде тех, какие были у Елисеевых парней, заставили нас бросить пашню раньше времени.

— Понятно. Тоже дезертиры?

— Зпамо дело...

— Ну и головы! — весело подивился отец; должно быть, ему все же что-то нравилось в нашей ребячьей вольности.— Только, дружки-приятели, тут есть разница. Елисеевы-то братья сбежали от Колчака, который хотел заставить их воевать против Советской власти. А вы от кого сбежали с пашпи? От дедушки Харитона? Ну а он что же, заставлял вас воевать? Нет, он заставлял боронить. Так какие же вы дезертиры? Вы просто беглые варнаки.

Варнаками мы не хотслр1 быть.

— Мы только поедим и опять туда,— помрачнев, ответил Федя.

Я подхватил уже обрадованно:

— Только поедим немного!

— Ладно уж, ладно,— сказал отец ласково, примирительно.— Устали небось, а? Ну, пошли в дом.

— Дядя Семен, вы сейчас из бора? — спросил Федя, поняв, что одну беду пронесло.— А вы не видали там Елисеевых братанов?

— Вы о них лучше помалкивайте,—останавливаясь у крыльца, заговорил отец.— И узнаете, где они,— молчок! Да не вздумайте бежать еще в бор. Там всякие люди сейчас бродят. Бывают и варнаки.

Варнаков мы всегда боялись: о них у нас, в Сибири, все еще ходили страшные рассказы,

«ДОБЫТЧИКИ»

I

Многие взрослые сельчане вместо спокойного отдыха после недельной работы па пашне в это воскресенье уныло бродили из дома в дом, делясь невеселыми новостямрк Из многих семей парни скрылись от призыва и не показывались в селе, их отцов без конца таскали то в сборню, то в волость, и возвращались они домой, отпробовав плетей или зуботычин. Ночами милиция устраивала облавы на дезертиров, усердно обшаривая многие подворья и заимки, но, к счастью, безуспешно:

сельские парни хорошо знали укромные места. Однако их родители переживали трудные, тревожные дни.

А нам, юным сельчанам, горя было мало. Своих-то забот, конечно, и у нас хватало — ведь наступила самая горячая пора лесной охоты, добычливой и заразительной. Накануне вечером, когда все сеЛо мылось в банях, растянувшихся цепочками по берегам озер, наша ватага нашла время собраться вместе и уговориться, когда и откуда выйти в бор на промысел.

Сбор был назначен у кордона.

Друзья сходились, дожевывая куски хлеба.

Опоздал лишь Васятка Елисеев, но все милостиво согласились обождать его: Лукьяна Силантьевича испороли тогда в волости плетьми так, что его, бедного, чуть живого привезли домой на телеге. («Сразу за двоих пороли, дак...» — пояснил Лукьян Силантьевич.) Так что наш дружок мог задержаться по уважительной причине. Но вот явился и Васятка, да еще с веселым видом, чем всех и надивил.

— Батя поднялся! — радостно сообщил Васятка.— По избе прошелся! Только весь в струпьях, смотреть страшно. Чуть согнется — сукровица. Мы его с мамкой мазью из трав мазали.

Все ребята от души порадовались за дружка:

— Оживет!

— Он двужильный!

— Ожить, знамо, оживет,— согласился Васятка.— Только бы ему ишшо не попало. Власти требуют: все одно, дескать, подай своих Иванов в солдаты! А где их найдешь?

За дни, пока все работали на пашне, бор омолодился и зажил новой, более спокойной, чем во время шумного пролета птичьих стай, жизнью. Утки успели обзавестись гнездами, начали класть яйца, а потому таились в непролазных камышах. Только одинокие селезни все еще носились над озерами. Весь бор уже был объят той устойчивой тишиной, какой совсем но мешает усердное плотничанье дятлов, пересвисты и треньканье лесных пичуг. После вольготной степи, почти всегда обдуваемой ветерком, в бору казалось очень душно, особенно в сосняках, где застаивался запах хвои, прогретой на солнце. Легче дышалось в низинах, заселенных чернолесьем, где все еще поблескивали между кочек лужицы полой воды, пронзенные со дна щетинкой яркой зелени.

Не доходя до озера, мальчишки постепенно разбредались в разные стороны с дороги, по которой мы шли,— она обрывалась у Горького. Наши дуплянки были развешаны в том месте, где находилась небольшая рыбачья землянка дедушки Харитона.

За старшего у нас был тринадцатилетний, рослый и серьезный Алеша Зырянов. Ему, должно быть, льстило, что под его началом оказалась орава мальчишек, и он с большой серьезностью относился к своей роли. Меня, как новичка, он поучал особо заботливо:

— Залезешь, так не горячись, ловчей держись за сук. Скла-дешъ яйца в фуражку, а потом ее в зубы. И слезай!

По деревьям я лазил с удовольствием, нередко хвастаясь своей ловкостью и неутомимостью. Более того, даже по телеграфным столбам на тракте я, бывало, взбирался в считанные секунды, с истинно беличьей цепкостью и легкостью.

Помню, с каким волнением поднялся я к первой дуплянке. Мы, деревенские ребята, были приучены на все смотреть просто, без излишних размышлений и терзаний. Но на этот раз я вдруг испытал какую-то неловкость и стыдливость перед бедной, так жестоко обманутой гоголихой, которая только что вылетела из гнезда. Держась за ствол сосны, я почему-то помедлил и в задумчивости засмотрелся поверх прибрежных камышей на широкое сверкающее озеро.