Зарницы красного лета
Шрифт:
Случайно взглянув на ближний телеграфный столб, я спросил Федю, как человека здешних мест:
— А куда эти столбы идут?
— Далеко, однако,— неуверенно ответил Федя.— До Слав-города, а то и до Омска.
— Значит, до самого Колчака?
— Выходит, до него.
— Давай послушаем, а? Может, что-нибудь услышим?
— Лезь! — сказал мне Федя.
— Может, этот гад Окунев откуда-нибудь сейчас с самим Колчаком разговаривает! — высказал я предположение.— Небось хвастается, гад, сколь партизан побил в Буканке да сколь еще поймал по другим селам! А Колчак
— Да лезь ты скорее!
Гудение проводов мне показалось напряженным, временами даже с волчьим завываньем,— это как раз и могло служить доказательством того, что разговор шел зловредный и, несомненпо, между Окуневым и Колчаком. Оглянувшись на Федю — он неотрывно следил за мной с земли,— я крикнул ему:
— Разговаривают, гады! Злобствуют!
— Ты слушай, слушай! — прикрикнул на меня Федя.
Я подставлял ухо к разным проводам — везде шло беспрерывное, напряженное гудение, но в этом гудении, сколь я ни напрягал слух, мне не удавалось уловить ни одного слова. А Федя торопил:
— Ну чо они там, о чем?
— Ничего не разберу!
— Да ты оглох, чо ли? А ну слезай!
Но и Феде не повезло. Через несколько минут он слез со столба в большом смущении, пожал плечами:
— Разговаривают, а ничего не слыхать! Я все провода ослушал, все чашечки...
О назначении фарфоровых изоляторов мы не знали. Нам думалось так: хотя разговор ведется, конечно же, по проводам, но именно в чашечках и заключается главная тайна телефонной связи. Не будь их — и все пропало.
— Я им сейчас поговорю! — выкрикнул я, взрываясь и потрясая кулаком.— Где бы палку? Ищи!
С палкой в зубах я вновь поднялся к вершине столба и, оберегая лицо, принялся изо всей силы крошить изоляторы. По проводам, оглушая, пошел гул...
— Ага, взвыли, гады!
Но тут, хотя и в горячке, я догадался оглядеться по сторонам. На дороге со стороны села пылила телега. Я с досадой соскользнул со столба, загнав в оголенный живот несколько заноз.
— Едет кто-то,— сообщил я Феде.
— Это Алешка,— догадался Федя.
— Вот язви его! Помешал!
Выйдя к дороге, мы вскоре повстречались с Алешкой.
— Вот и вас бы забрали в плен,— сказал оп нам певесело.— И вас бы расстреляли.
— Отвяжись! — осерчал на него Федя,— Васятку не видел?
— Ехал мимо — он выглядывал в окно. Ревет. У них в доме сплошной вой. Да нынче все село ревет. Зайдите к дружку-то...
Но нам не нужна была его подсказка. Еще не сговариваясь, мы знали, что в селе прежде всего зайдем попроведовать своего несчастного дружка. Мы понимали, что ничем не сможем ему помочь, но тем более хотелось хоть немного ободрить его своей дружбой.
Войдя в калитку к Елисеевым, мы увидели, что могучий, рукастый Лукьян Силаитьевич, впрягшись в оглобли, выкатывает телегу-рыдван из-под навеса. Он остановился посреди двора и не выпустил, а выронил из рук оглобли. Потом обернулся к жене, Дарье Степановне, и заговорил с удивившей меня, впервые услышанной в его голосе требовательностью:
— Да перестань ты, мать! Не береди душу! Собери-ка лучше чего-нибудь в дорогу, слышишь?
— Не ездил
— Как же не ехать? — обиженно переспросил Лукьян Си-лантьевич.— Да ты чо? Одумайся-ка!
— Их тама, поди-ка, уже похоронили.
— Так хоть узнаю где!
— Отец, да разве я тебе перечила бы? — попыталась оправдаться Дарья Степановна, приблизясь к мужу шага на два.— Разве мне самой не хочется знать, где он, мой соколик, мой бедный, лежит сейчас? Я сама пешком бы туда побегла! Сил терпеть нету, моченьки нету! Да ведь я боюсь, отец, боюсь! Все во мне дрожит, вот как перед богом говорю! Беляки-то, поди, еще тама! Явишься — и тебя под пули!
— А меня пошто?
— Скажут, ты отец, зачем пускал?
— Сам ушел, поперек моей воли! Вот и весь сказ!
— Так они тебе и поверили! Да если еще дознаются, что тебя уже пороли...
— Мало пороли! Плохо учили! — вдруг возвысил голос Лукьян Силантьевич, не боясь, что его могут услышать с улицы.— Вот теперь выучили, да! Кровавой наукой!
Мне припомнилось, каким я видел Лукьяна Силантьевича весной, на пашне. Все мужики и кони к вечеру уставали, а он готов был, пусть на себе, таскать плуг всю ночь. Но при своей недюжинной силище, как это чаще всего и бывает, он отличался редкостной стеснительностью. Когда приезжал из волости мордастый милиционер требовать, чтобы его сыновья явились на призыв, он удивил меня своей покорностью. «Как же с паш-ней-то? — спрашивал он милиционера озадаченно.— Отпахались бы, тогда...» Он не послушался друзей-соседсй и отказался скрыться, когда его потребовали в сборню. Но видно, порка в волости не прошла даром, а гибель сына и вовсе совершила перелом в его душе.
— Допрежь бы поумнеть-то мне надо было! Допрежь! — пожалел он со вздохом во всю грудь и досадливо отмахнулся рукой, словно отбрасывая от себя навсегда свою неученость, от которой пострадал так жестоко.— Когда уходил отряд, вот когда! Пошел бы я с ними вместе, может, и уберег бы...
Потеряв надежду уговорить мужа, Дарья Степановна решила призвать на помощь дочерей. Выталкивая их обеими руками вперед, она потребовала:
— Отговаривайте отца-то, отговаривайте! Языки у вас отнялись, чо ли? Пускай повременит денек. Может, беляки-то уйдут из Буканки.
Но Васяткины сестры не нашли никаких слов, способных остановить отца, а просто заревели в голос на весь двор, что у девчонок всегда считается неотразимой силой. Дочерний рев хотя и смутил Лукьяна Силантьевича, но ненадолго.
— Не ревите,— сказал он дочерям мягко, но властно.— Знаю свое.
Тогда Дарья Степановна вспомнила о свекре. Силаитий Его-рыч, глуховатый и почти слепой старик, сидел на ступеньке крыльца, держась обеими руками за клюку, поставленную между худеньких ног, обутых в изношенные и подшитые кожей пимы. Он плохо понимал, куда собирается меньшой сын Лукьян, с которым доживал век, и Дарья Степановна, подступив к нему совсем близко, удивленно заговорила: