Зарубежная литература XX века: практические занятия
Шрифт:
В открывающей роман сцене двадцатилетний герой еще до того, как попасть на войну, так заявляет о своих убеждениях товарищу:
То, что ты называешь [французской] расой, – это просто большая куча изъеденных молью, гнойноглазых, вшивых, продрогших субъектов вроде меня. ...Мы не меняем ни носков, ни хозяев, ни убеждений, разве совсем напоследок, когда и не стоит их больше менять. Преданными мы родились, преданными и сдохнем. Для всех мы пушечное мясо, герои, говорящие обезьяны – вот они, слова, от которых больно. Мы любимчики Короля Нищеты! Он над нами голова. Когда мы начинаем шалить, он нас приструнивает.
Сразу вслед за этим в романе единственный раз заходит речь о Боге, в молитве, сочиненной Бардамю: «Бог, который считает минуты и деньги, Бог
На войне он ощущает себя приговоренным к смерти; в ночных блужданиях между позициями, когда не понятно, где свои, а где враги, и пули можно ждать с любой стороны, он окончательно теряет доверие к людям. Война – это ужасный бессмысленный молох, и затеяли ее люди, поэтому «надо бояться только людей, только их, всегда». Спастись легче в одиночку, в одиночку труднее попасть, тем более ночью.
Посланный на ночную разведку Бардамю впервые встречает идущего сдаваться в плен Робинзона Леона, и между ними протягиваются невидимые нити. От войны герой готов бежать куда угодно: в сумасшедший дом, в госпиталь, в африканские колонии, в давно притягивавшую его Америку. В ходе этих странствий, напоминающих структуру пикарескного романа, герой принципиально не меняется, разве что любовь окончательно утрачивает для него своей очарование (любовь – «это ложь, это мечта, заимствованная у действительности»).
«Ничего не попишешь», «жизнь не переделаешь» – под аккомпанемент подобных неизменных сентенций каждый эпизод романа демонстрирует, как немного было за душой у Бардамю, как развит в нем инстинкт самосохранения, как хорошо он усвоил уроки нищеты. Часто при этом он сбивается на сатирический тон: «Если вам удалось выскочить живым из сумасшедшего дома и международной бойни, то это как-никак – рекомендация по части такта и скромности!» Изображение Африки у Селина перекликается с «Сердцем тьмы» Конрада, изображение США, особенно Нью-Йорка, вызывает в памяти читателя соответствующие страницы «Великого Гэтсби» Фицджеральда, только на всем появляется некий налет сюрреалистической призрачности. Тема человека как исковерканного придатка станка в детройтских эпизодах, где герой работает на заводе Форда, напоминает об излюбленной проблематике Д.Г. Лоренса.
Наиболее оригинален Селин во второй части романа, где повествователь рассказывает о своей медицинской практике в парижском предместье Ранси и о службе в сумасшедшем доме доктора Баритона. Высшее образование, диплом врача ничего не меняют в мироощущении героя: «Все-таки, изучив медицину, хоть я человек не очень способный, я подошел гораздо ближе к человеку, к животным, ко всему. Теперь оставалось только прямо врезаться в самую гущу. Смерть бежит за нами по пятам, надо торопиться, надо ведь и есть, пока занимаешься изысканиями, и ко всему этому увиливать от войны».
Непритязательный, лишенный тщеславия герой хочет одного: «чтоб мне дали на минуту вздохнуть и чтоб я мог немножко лучше питаться». Но и это оказывается непосильной задачей. Практика в нищем предместье дает ему случай заглянуть за кулисы частной жизни простых людей, познакомиться с разными видами повседневной извращенной жестокости и человеческого коварства. Его нищие пациенты всячески стараются увильнуть от уплаты двадцати франков, положенных по таксе за визит доктора, так что он никак не может свести концы с концами: Когда меня провожали до дверей, после того как я дал семье необходимые советы и написал рецепт, я начинал разглагольствовать только для того, чтобы отдалить момент оплаты на несколько минут. Я чувствовал себя проституткой. Клиенты мои были по большей части такие несчастные, такие вонючие, что я всегда спрашивал себя, откуда они возьмут двадцать франков, которые они мне должны, и не убьют ли они меня. Но двадцать франков мне все-таки были очень нужны. Какой стыд! Я никогда не перестану краснеть от этого.
Смерть взрослых не вызывает в нем никакого сочувствия, но вот смерть детей (мальчик Бебер умирает от тифа несмотря на все его усилия)
Объединяющей сюжетной линией второй части романа служит история Робинзона – сначала неудавшегося, а со второй попытки успешного убийцы старухи Анруй, история его временной слепоты и прозрения накануне смерти от пули его невесты Маделон. После неудачи первого покушения Робинзон скрывается на юге, в Тулузе, куда к нему направляется, бросив практику в Ранси, главный герой. «Ехать в Тулузу было, конечно, глупо. И я, конечно, сообразил это после, когда успел одуматься. Так что у меня нет смягчающих вину обстоятельств. Но, идя все дальше вслед за Робинзоном, за его приключениями, я пристрастился к темным делам. Уже в Нью-Йорке, когда я не мог спать, меня начал мучить вопрос, смогу ли я идти за Робинзоном дальше, еще дальше. Начинаешь погружаться в ночь, сперва ужасаешься этой ночи, но потом все-таки хочешь понять все и остаешься на дне».
В залитой солнцем Тулузе мадам Анруй живет тем, что показывает туристам сохранившиеся в подземелье кладбища мумии, она в прямом смысле слова торгует смертью и делится прибылью с Робинзоном. Робинзону мало его доли, и он устраивает в подземелье несчастный случай старухе. Бардамю, невеста Робинзона и ее мать знают правду; Бардамю бежит подальше от этих темных дел в Париж, где становится врачом в лечебнице для душевнобольных, и некоторое время спустя к нему является Робинзон искать убежища от своей невесты, требующей, чтобы он на ней женился. Наконец между Робинзоном и Маделон происходит последняя ссора, когда он пытается объяснить ей свой отказ, и эти слова столько же относятся к взаимоотношениям этой пары, сколько воплощают чувства Бардамю:
Все мне противно теперь... Не только ты. Все... особенно любовь! Твоя и чужая... Знаешь, на что похоже твое ломанье? Это похоже на любовь в уборной! Понимаешь теперь? Напридумывала себе чувства, чтоб я тебя не бросал, а если хочешь знать, для меня твои чувства – оскорбление... Наговорили тебе, что лучшелюбви нет и что на любви всегда и кого угодно проведешь... Ну, а мне вот нахаркать на их любовь. Слышишь? ...Меня ты на этом не проведешь... на их подлой любви... Поздно! Нет, скажи пожалуйста, тебе действительно еще хочется любви среди всего того, что происходит? Всего, что мы видели? Или ты ничего не видишь? Скорее всего, тебе наплевать! Представляешься нежной натурой, когда ты просто грубое животное! Тянет тебя на падаль? С подливочкой из нежностей? ...Ты стараешься понять, что встало между мной и тобой? Вся жизнь встала между мной и тобой...
Три выстрела в упор, звучащие после этого в тесном пространстве такси, которое везет их с ярмарки, кажутся совершенно закономерными, и финал этой «любовной драмы» (так полиция классифицирует происшедшее) служит для повествователя сигналом того, что «Мир заперт. Мы подошли к самому краю!.. Как на ярмарке!.. Страдать – этого еще мало, надо еще уметь начинать всю музыку сначала, идти за новым страданием... Но я предоставляю это другим».
Путешествие, счастье, несчастье – все эти понятия в трактовке Селина имеют нечто новое по сравнению с общепринятым, но интереснее всего в романе раскрывается заглавный образ ночи. Ночь в романе имеет двойное значение – буквально это время суток, которое наиболее соответствует герою в любой период его жизни, особенно на фронте: «Мы так долго плутали от одного края тьмы до другого, что в конце концов немного начинали в ней разбираться...». Но очень часто эта буквальная ночь служит метафорой того, что должно произойти в повествовании. Например, на фронте во Фландрии майор Пенсон приказывает кавалеристам проваливать из относительно безопасного места куда-то «туда»: «Там, куда он показывал, была только ночь, как впрочем, и везде, – огромная ночь, проглатывавшая дорогу в двух шагах от нас...» Солдаты мучаются постоянным недосыпанием, для кого-то, как для Робинзона, это превратится в хроническую болезнь; Бардамю будет вставать в любой самый глухой час ночи и идти шататься по улицам.