Зарубежная политическая лингвистика

Чудинов Анатолий

Физические характеристики человека включают в себя данные о состоянии его здоровья. Метафорика с референцией физического и психического нездоровья балтийских политиков, зафиксированная в российском и особенно в русском политическом дискурсе Латвии, отражает ситуацию политической и межэтнической напряженности на этом участке Европы. Явную оценочную компоненту несут в себе номинации такого рода: страны и правительства, подверженные вирусу русофобии; политические уродцы, страдающие мегаломанией; балтийские карлицы, травмированные национализмом и под.

Приведенный ряд предикаций, репрезентирующих образ Латвии в русском политическом дискурсе, не противоречит семантике представлений балтийских «евроновичков» в западноевропейских дискурсах. Однако уровень эмоциональной

напряженности, создаваемый метафорическими референциями в последних, отмечен гораздо меньшей степенью агональности. Семантика отставания, эксплицированная в русском дискурсе как отставание в психическом развитии (твердолобое правительственное быдло; фашиствующие недоумки; больные на голову нацики), в дискурсах Западной Европы актуализирована в русле спортивной и образовательной метафорики. Ср.: В европейском пелатоне по-прежнему ведут Франция и Германия (Deutsche Bauer, 2004); страны Центральной Европы названы догоняющими, балтийские страны – плетущимися в хвосте гонки. Действие закона политической корректности в значительной степени смягчает возможный резкий тон политических дискурсов относительно принятых в ЕС «проблемных» новичков. В качестве примера можно привести соотнесенное со странами Балтии ласкательное имя der, das Doofi, которое получило распространение в немецкой школьной среде и имеет сочувственное и утешительное значение, поскольку им обозначают самого слабого ученика в классе. Ср. русск.: Брюссель выносит на повестку дня вопрос о восточноевропейских двоечниках, так и не пробившихся в список новых претендентов на принятие в ЕС (МК, 2005). Ср. также семантику отставания, переданную в прецедентном высказывании: Латвия – са-а-амое слабое европейское звено (Час, 2004).

Фактор интеллектуальной оценки, востребованный, как показывает исследование, во всех рассматриваемых дискурсах, имеет свои специфические национальные характеристики. Так, например, в категориальной структуре восприятия балтийского «чужого» русское коллективное сознание акцентирует внимание на провинциальности, ограниченности кругозора политиков-прибалтов, ср.: балтийские политические дички, балтийская деревенщина, хуторская серость.

На противоположном полюсе интеллектуальной оценки в российском политическом дискурсе актуализированы блеск немецкой философской мысли, французская дипломатическая изысканность, брюссельский столичный лоск, имперское мышление островитян (англичан) и т. п. Ведущие европейские государства названы политической элитой Евросоюза, его сливками, завсегдатаями европейского интеллектуального клуба.

Специфической особенностью политических дискурсов Центральной Европы является целевое, последовательное формирование ими положительного образа своего региона, при этом подчеркиваются те качества нации, которые «позволяют» ей называться европейской. Ср.: Мы – народ культивированных гуманистов, в основании европейской цивилизации лежит и наш камень, имя которому чешская Реформация (Lid. Nov, 2001); Как бы мы ни относились к войне (в Ираке), мы должны выполнить свой долг перед Европой (Dnes, 2002).

Формирование образа Латвии как части европейского пространства в национальных mass media происходит на совершенно других основаниях. Латышские СМИ акцентируют в своем дискурсивном пространстве мифологемы «народа – сироты» и «поющей нации». Гиперболизация в русском дискурсе Латвии этнической самооценки титульной нации и имплицитное указание на бытующие стереотипы, сложившиеся у русских в отношении латышей, задают дискурсивному пространству иронический модус, ср.: Самая поющая нация тянет одну только песню: «Мы не такие, как все, мы – особые, мы – народ-сирота, обиженный, угнетенный, несчастный. И потому пожалейте нас, помогите, кто чем может. Лучше в евро» (Час, 2003).

Карикатурный образ латвийского (по сути – латышского) политика-европейца формируется в русском политическом дискурсе

через апелляцию к комплексам малого народа (подобострастие, лесть, двуличность). Те же качества приписываются Латвии как политическому субъекту на европейской арене. Непостоянство, рождаемое в результате вечного поиска «сильного крыла», стремление угодить более сильному и богатому хозяину, холопство, униженный, просительный тон политического общения представлены в русском политическом дискурсе саркастически: С одной стороны, Латвия – член ЕС, и Брюссель – наша столица. С другой, США – главный союзник Латвии. Но вот беда: между Брюсселем и Вашингтоном существуют бо-о-льшие разногласия. Латвии придется кланяться на два направления: и Брюсселю, и Вашингтону. Но кланяться так, чтобы никому, простите, зад не показать, очень трудно. Нашему министру иностранных дел придется продемонстрировать высший пилотаж (Час, 2005).

Паремиологические метафоры презентируют в российском дискурсе Латвию после вступления в ЕС в кардинально измененном облике: ЕС уже догадывается, что пригрел на своей груди маленькую, но очень ядовитую змейку (Огонек, 2004). Проблемная, но маленькая и тихая страна оказалась не только агрессивна по отношению к России, но и не особенно чистоплотна, этакий хамелеончик (Известия, 2005). Латвия, Литва и Эстония, которые в российском дискурсе часто воспринимаются нерасчлененно, представлены в образах политического хамелеона, двурушника, человека с двойным дном, чей Бог – Двуликий Янус.

История показала, что система политических договоров и альянсов способна разрушать представления об этических нормах существования государств. Но нравственная асимметрия, этическая диффузность личности и государства в рамках уже выбранной системы жизни обществом никак не приветствуется. Верность избранному пути, политическую бескомпромиссность демонстрируют центральноевропейские государства. Реализация европейской стратегии дальнейшего развития этих государств осуществляется на основе сознательной рефлексии – постоянного целевого обращения к идее европейского единства. Даже болезненный для малых стран Европы вопрос о Европейской конституции, задевающей их самостоятельность, решается в политической логосфере Центральной Европы с позиций верности «европейской клятве»: Не соглашаться надо сейчас. После принятия Конституции нам ничего другого не останется, как закрыть рот и шагать в ногу (Lid. Nov., 2005).

Очевидно, что балтийский (восточноевопейский) этический абрис не совпадает с центральноевропейс-ким. Он резко контрастирует и с западноевропейским, особенно заметные расхождения наблюдаются в области семантической линии «дающий – берущий» («подающий – просящий»). Не вдаваясь в суть вопроса об «альтруизме» Запада по отношению к остальному европейскому пространству, отмечу, что образ «дающей» Западной Европы в центрально-и восточноевропейских дискурсах представлен как безусловно положительный, ср.: Западная Европа – наша кормилица (Jut. List, 2003). В русском дискурсе этот образ формируется такими метафорами, как страны-финансисты, страны-доноры. Противоположный аксиологический полюс представлен метафорами страны-попрошайки, страны-нищенки.

В связи с необходимостью для государств Западной Европы идти на определенные экономические жертвы – Чтобы Восток догнал, Западу надо притормозить» (Le Monde, 2003) – в российском политическом дискурсе звучат нотки скепсиса и тон сочувствия «старой» Европе: Два миллиона польских крестьян, двадцатипроцентный уровень безработицы в стране, разбитые дороги, музейная стальная и горнодобывающая промышленность – все это делает Польшу крупнейшим «едоком» за европейским столом (Коммерсант, 2004). Потребительское отношение к «дающей» Европе акцентировано и в самих центральноевропейских дискурсах. Так, например, в чешском дискурсе конца 90-х политический выбор в пользу вступления в НАТО был прокомментирован следующим образом: Мы вступаем в союз с Германией, но надо признать, что это брак по расчету (Dnes 2002).