Заря генетики человека. Русское евгеническое движение и начало генетики человека

Бабков Василий Васильевич

Под мутациями генетика разумеет сравнительно редкие явления, при которых наследственные единицы, гены, скачкообразно переходят из одного длительно-устойчивого состояния в другое, обычно столь же длительно-устойчивое. Иными словами, в момент мутации возникает новый наследственный задаток взамен исчезнувшего старого (некоторые типы мутации, при которых новых генов не возникает, а происходит лишь их перемещение в аппарате хромосом, мы сейчас оставляем в стороне). Если по отношению к каждому данному случаю мы говорим о мутации как о более или менее редком и случайном явлении, то по отношению к той громадной совокупности генов, которые составляют генофонд, мы будем иметь дело уже с подлинным мутационным процессом, непрерывно приносящим на смену одним генам новые гены. Этот процесс, вообще говоря, является направленным, хотя, как показали генетические исследования, если из гена А может возникнуть ген а, то нередко и из гена а может возникнуть ген А .

Но частота этих явлений совершенно несоизмерима, и для большинства генов переход из А в а во множество раз превышает частоту обратного мутирования из а в А. Таким образом в генофонде, в котором имелся ген А , медленно, но постоянно идет физиологический процесс превращения генов А, А, А… в гены а, а, а… Обычно, по-видимому, этот физиологический процесс не приводит, однако, к изменениям генофонда, так как ему противодействует исторический процесс естественного отбора или селективный процесс, который уничтожает вновь возникшие мутации, так как обычно они сопровождаются некоторым понижением жизнеспособности организма – их носителя. Селективный процесс уничтожает действие мутационного процесса. Однако по отношению к домашним животным и к самому человеку картина получается иной. Селективный процесс в человеческом обществе вообще, а особенно в классовом обществе, совершенно затемнен, и поэтому мутационный процесс получает возможность накопить в генофонде известное количество новых мутационных генов. Наблюдать за ходом такого накопления в человечестве мы еще не научились, но результаты его перед нами налицо. Действительно, современное человечество представляет собой богатейшую коллекцию мутационных изменений. Всевозможные наследственные аномалии, анатомические, функциональные, нервные и психические наследующиеся расстройства и масса мелких более или менее индифферентных наследственных признаков, различающих собой отдельных индивидов, – все это есть результат накопления в человеческом генофонде мутаций, элиминировать которые естественный отбор не имел и не имеет возможности.

В совокупности вся эта коллекция мутаций играет видную роль в пресловутом явлении вырождения человечества. Правда, этот термин представляет собой свалочное место для самых разнообразных реальных и нереальных обвинений против человечества и современной культуры. Но если вообще и можно говорить о вырождении человечества и бить по этому поводу тревогу, то как раз именно по поводу накопления вредных мутаций, так как, к счастью, всякое другое вырождение (на почве непосильного труда, алкоголя, сифилиса, паразитического существования) находит себе более или менее быстрое излечение под хирургическим вмешательством социальной революции, разрушающей систему эксплоатации, поднимающей культурный уровень и вовлекающей всех людей в здоровый труд и здоровый отдых.

Мутационный процесс и связанное с ним накопление вредных мутаций (мутации полезные бывают естественно значительно более редкими) представляет собой серьезное явление, заслуживающее внимательного изучения и обсуждения, так как по мере того как мы все глубже и глубже познаем генетику больного человека, нам становится все очевиднее, каким тяжелым бременем лежат на человеке и на его хозяйстве эти скопления в его генофонде вредных генов. Если подсчитать, какое количество сил, времени, средств освободилось бы, если бы нам удалось очистить население нашего Союза от различного рода наследственных страданий, то, наверное, пятилетку можно было бы выполнить в 21/2 года. К сожалению, сделать такой подсчет мы сейчас не в силах. Но во всяком случае начать работу по учету мутационного процесса в нашей стране мы должны как можно скорее.

Мы приходим, таким образом, естественно к последнему отделу антропогенетики, к евгенике, занятой изысканием способов практического применения генетики к улучшению человеческой породы. Евгенике в нашем Союзе не повезло. Дочь буржуазных родителей – она плохо была принята нашей революционной общественностью, и до сих пор ее плохое социальное прошлое мешает ей стать желанной гостьей пролетарской страны. А между тем совершенно несомненно, что только социалистическое общество может приютить и дать отличное воспитание этой дисциплине и не дать ей превратиться в ту мечтательную и бесплодную мещаночку, в которую она силой социальных условий обречена превратиться (и уже превращается) на Западе (если не в бравого тевтонского фашиста).

В самом деле, чем является в настоящее время евгеника? С одной стороны, это наука об улучшении наследственных свойств человека, иными словами, одна из наук, занятая развитием производительных сил, изыскивающая пути победы над природой на одном из самых трудных фронтов – на фронте борьбы за самого человека. Опершись на мощный фундамент современной генетики, указывая на блестящие примеры зоотехников и селекционеров-ботаников, творящих жизнь по своей воле, часто по заранее намеченным планам, – евгеника обещает такие же достижения и на пути улучшения самого человека, которого действительно можно и следует во многих отношениях улучшить. Но, с другой стороны, ни о каких успехах евгеники, кроме разговорных, на Западе не может быть и речи.

Анализируя судьбы евгеники, известный наш евгеник все время колеблется, считать ли ее наукой или… религией. И решает (точнее, решал в 1922 г.), что «Евгеника – религия будущего и она ждет своих пророков». С таким решением вопроса мы согласиться не можем, потому что тогда к религии

следовало бы отнести и свиноводство, и птицеводство, и селекцию капусты, и всякое вообще творчество новых живых форм в соответствии с хозяйственными запросами человека. Религией называет (вслед за Гальтоном) Кольцов евгенику, а не наукой потому, что «наука, не имеющая, возможности решить вопрос о добре и зле, не в праве определить идеал той высшей человеческой расы, к установлению которой надо стремиться» [257] . Это – метафизическая постановка вопроса. Ибо евгенический идеал устанавливается не мечтами великих умов, а суровой жизнью. Из того, что «античный грек, суровый римлянин, христианин, магометанин, социалист и евгеник» устанавливали себе различные идеалы, вовсе не следует, что мы должны отказываться от научного исследования вопроса о тех мероприятиях, которые могут и должны быть организованы для того, чтобы те силы и потенции, которые заложены в генофонде обитателей нашего Союза, получили возможность наилучшего развития. Идеалом рабовладельца-римлянина был вождь-завоеватель, а идеалом американского мещанина – банкир, не потому что они «свободно увлекались» различными евгеническими типами, а потому, что банкирская контора на улицах древнего Рима была бы так же смешна, как и слоны Ганнибала на улицах Нью-Йорка наших дней.

Задачей евгеники вовсе не является составление и осуществление какого-то «идеального сверхчеловека», вне времени, пространства и социальной среды обитающего. Это можно было бы вполне назвать «утопической евгеникой», в параллель с утопическим социализмом, фантазировавшим о формах социалистического строя без учета производственных отношений и классовых противоречий.

О религии, применительно к евгенике, можно говорить во всяком случае лишь иносказательно, в смысле «не-науки». Называя евгенику религией, Н. К. Кольцов имеет в виду невозможность научно обосновать тезис о необходимости улучшения человеческого рода и считает, что должна быть известная вера в нужность этого («хочешь – веришь, хочешь – нет»). Однако, как известно, религиозный идеал вовсе не является «субъективным», объективно необусловленным, с одной стороны, а с другой – стремление человека все совершенствовать и улучшать не имеет никакого мистического элемента, присущего всякому религиозному настроению. Поэтому правильнее задаваться вопросом не о том, религия ли евгеника или наука, но наука ли она или утопия. Как увидим сейчас, в одних условиях она оказывается утопией, а в других – наукой.

Действительно, не только неопределенность идеалов буржуазной евгеники заставляет относить ее в область «религии будущего». Причиной этого является ее полная беспомощность вмешаться в частно-семейный быт капиталистического общества. Как бесплодная дева, она может мечтать лишь о том, что вот красивые и умные мужчины будут выбирать себе в жены красивых и умных женщин и будут у них красивые и умные детки. Ничего этого, конечно, в капиталистическом обществе не будет, а будут там верхушки правящего класса покупать себе жен и заставлять их рожать себе в небольшом числе наследников. В той битве всех против всех, которой является капиталистическое общество, каждый спекулянт, нажившийся на перекупке акций, будет и должен считать себя самым евгеническим типом и разубедить его в этом не будет, конечно, никакой возможности. «Всякий класс, добившийся господства, – пишет Плеханов в «Materialismus militans», [258] – естественно склоняется к самодовольству. А буржуазия, господствующая в обществе, основанном на ожесточенной взаимной конкуренции товаропроизводителей, естественно склоняется к такому самодовольству, которое лишено всякого альтруизма. Драгоценное «я» всякого достойного представителя буржуазии целиком заполняет собой все его стремления и все его помышления».

Лозунг западной евгеники о том, чтобы «евгенический муж» подбирал себе «евгеническую» жену, является совершенно бессмысленным и ненаучным. Если умный будет выбирать себе умную жену, то оставшийся дурак женится на оставшейся дуре и еще вопрос, кто из них наплодит больше потомства. И никакими «поощрениями к размножению» помочь здесь будет невозможно, ибо умная жена не будет рожать наперегонки с дурой не потому, что она ограничена в средствах, а потому, что она умная и в рожательную машину превращаться не хочет.

Не менее бесплодны и все остальные меры, предлагавшиеся западной евгеникой: стерилизация, запрещение браков и пр. Для того чтобы эти меры могли оказать хоть какое-либо заметное влияние, они должны проводиться в таких широких размерах, которые могла бы осуществить лишь какая-либо ассиро-вавилонская или египетская деспотия. Да и последней это вряд ли было бы под силу.

В таких условиях естественно, что евгеника обречена на полное бесплодие и на превращение из науки если и не в религию, то просто в маниловщину. Это своеобразное положение евгеники в буржуазном обществе отлично сознают и многие видные биологи. «Приходится признать, – пишет Донкастер, – что в настоящее время эти вопросы не входят в область «практической политики», но вряд ли можно сомневаться, что нация, которая первая сумеет ввести их в практику жизни, быстро приобретет мировое господство» [259] . Корренс, один из основателей менделизма, о положительной работе генетики, применительно к человеку, говорит еще пессимистичнее: «Преднамеренное комбинирование или накопление выгодных зачатков следует признать невозможным, пока мы не пересоздали всей нашей культуры» [260] . Так как пересоздание культуры вовсе не входит в программу германской науки, то этот пессимизм в устах немецкого профессора вполне естествен, но нота грусти в этих строках навеяна именно сознанием, что в «нашей культуре» столь мощное оружие оказывается остающимся без употребления.