Засада. Двойное дно
Шрифт:
Через несколько минут кобылка выскочила на большак левее Селезяна и крупной рысью пошла в сторону копей.
Зимних на один миг остановил лошадь, прислушался. Было тихо.
Отпустил повод, стукнул кобылку под бока, и снова ветер стал жестко тыкаться в лицо.
Гриша уже сравнялся с озером Курлады, вблизи от копей, когда кобылка внезапно заржала, запрядав резаным ухом. Зимних поглядел перед собой и вздрогнул.
Слева по влажному лугу, перерезая ему путь, рысили конники. В последних лучах
Гришка рванул повод, придержал лошадь и бросил взгляд назад. Там росло, приближалось темное облачко пыли.
Верховые, что были спереди, вылетели на дорогу, и повернули коней направо, на Селезян.
«Обошли, сволочи! — скрипнул зубами Зимних. — Теперь все!».
Он спрыгнул с кобылки, сорвал здоровой рукой ремень с шеи и взял повод негнущимися пальцами раненой руки.
Лошадь послушно двинулась за хозяином в береговые заросли камыша.
Гриша завел ее на мысок — «с боков не подойдут, гады!» — и загнал в барабан патроны до полного числа.
Обе группы казаков сгрудились и, не останавливая движения, повернули к озеру.
Зимних зашел за лошадь, положил левую руку с наганом ей на спину, отвел курок.
«Трезвые не пошли бы за мной, — подумал Гришка. — Тут всюду наши люди и посты тоже. Может, кто и поспеет на выручку».
Передним ехал, размахивая клинком, Евстигней Калугин. Ехал молча, даже не пытаясь скинуть винтовку с плеча.
«Боятся шум поднимать, — сообразил Гриша. — Хорошо».
Когда стало отчетливо видна голова урядника, Зимних поймал ее на мушку и мягко спустил курок.
Калугин продолжал ехать.
«Промазал! Несподручно с левой. Надо не торопиться».
Казаки перешли на шаг, Никандр Петров крикнул негромко:
— Слышь, Гришка, выходи, все одно — не вырвешься.
Гриша выстрелил — и снова промахнулся.
Тогда казаки посыпались на землю, положили коней и открыли частый беспорядочный огонь.
После одного из залпов кобылка дико заржала, взвилась и тут же свалилась на заболоченную землю, подняв грязные брызги.
Зимних еле успел отскочить в сторону.
Тотчас от коней к нему кинулись два человека. Их красные злые лица были уже совсем рядом, когда Григорий в упор двумя пулями свалил казаков на землю.
Но в следующее мгновенье он ощутил страшный удар в лоб, в глазах позеленело, и Зимних, точно ему отсекли ноги, рухнул на землю.
...Очнулся он в седле. Сзади, на крупе коня, сидел казак, поддерживая обеими руками обмякшее тело Гриши. Было уже темно. Конь тихо ступал по дороге, но раненому казалось, что его неимоверно трясет. Глухо гудело в голове.
— Не помер еще? — спросил кто-то.
— Не-е... По голове чиркнуло. До штаба дотянет.
Во дворе заимки его сняли с седла, положили на землю.
На крыльцо вышел Миробицкий.
— Привезли?
— Привезли.
— Живой?
— Вроде
— Снесите в дом.
Гришу притащили в горницу.
На столе горела большая керосиновая лампа, и ее свет падал на потные лица казаков, на синие, казавшиеся сейчас бездонными, глаза Миробицкого, на залитое кровью лицо Гриши Зимних.
— Пособите товарищу куманьку сесть, — сказал сотник. — Вы же видите — они раненые.
Казаки прислонили Гришу к стене, отошли в сторону.
— Что ж, — процедил сквозь зубы сотник, — неплохо ты играл свою подлую роль, да сорвался, сукин сын!
Зимних с тихой ненавистью посмотрел на Миробицкого, ничего не ответил. Только на одно мгновение их глаза — голубые холодные глаза — уткнулись друг в друга, и сотник, не выдержав, отвел свои.
В эту минуту из боковой комнатки вышла Настя. Увидев Гришу, она вздрогнула и застыла у стены.
— Ты выйди, Настя, — сказал сотник. — Не бабье это дело.
— Пожалей его, Демушка, — заплакала Калугина. — Такой молоденький, и, может, не виноватый он.
— Не разводи,сырость, иди, пожалуйста.
Отыскал глазами Калугина, кинул хмуро:
— Поди, Евстигней, проводи сестру к Прохору Зотычу. Пусть посидит там.
Выждав, когда Калугины ушли, спросил раненого:
— А что б ты со мной сделал, комиссар, попадись я тебе?
Зимних облизал засохшую кровь на губах:
— А то ты сам не знаешь, господин сотник...
— Сме-ел! — вроде бы уважительно протянул Миробицкий. — А ну, я тебя на крепость проверю. На словах вы все шибко ярые.
Он вынул из ножен саблю, потрогал пальцем лезвие, выдохнул, вздрагивая тонкими пшеничными усами:
— Ты у меня слезой умоешься, гадина!
И, внезапно перекинув клинок из левой в правую руку, рванулся к стене и со свистом опустил его на здоровую руку Гриши.
Зимних ахнул, но тут же сцепил зубы, сдерживая крик. Мука и злоба перемешалась в его взгляде. Неожиданно для всех Гриша стал подниматься. Молча. И это было страшно. Он глядел запавшими сразу, провалившимися глазами на банду перед собой, упирался спиной в стену и передвигал ноги, медленно выпрямляясь.
Он все больше и больше тянул тело по стене, и щеки его ввалились внутрь, точно он собирал силы для плевка — самого главного, что оставалось ему теперь в жизни.
Но не плюнул, а сказал удивительно отчетливым голосом:
— Дерьмо ты, господин сотник. Рубить не умеешь.
Миробицкий заскрипел зубами и стал белый, как известка. В следующее мгновенье он подскочил к Зимних, ткнул его клинком в живот, ткнул еще раз и, зверея, завывая от ярости и долго сдерживаемого бешенства, стал вгонять клинок в живое податливое тело.