Затаенная боль. Дневник психоаналитика
Шрифт:
Я повторяю спящему Матиасу все, что услышала от его нянечки: родители хотят его забрать, но для этого требуется позволение судьи. Затем нянечка рассказывает мне о животных, с которыми Матиас общается, когда попадает домой. В эту минуту Матиас вздрагивает, открывает глаза и тут же снова засыпает.
Стоит ли продолжать прием и говорить что-либо ребенку, если он спит? Можно ли думать, что он способен слушать во сне? Опыты со взрослыми людьми показали, что произносимые вслух слова вписываются в память спящего человека и — при случае — могут ожить в его сознании. То же самое подтверждают и люди, выходящие из коматозного состояния. Франсуаза Дольто уверяла, что спящий ребенок — все равно, что
Девятый сеанс
Матиас поднимается по лестнице ко мне в кабинет, держась за руку нянечки. Сегодня у нее не так уж много новостей. Она говорит только, что Матиас стал лучше себя вести на прогулках в детском саду. Он по-прежнему настаивает, чтобы во время сеанса она оставалась рядом с ним, и начинает играть с пластилином. Он очень тяжело дышит и снова мурлычет. Я говорю:
«Руками ты работаешь, как мальчик, а горлом издаешь звуки, как котенок». Он слушает меня, высунув язык. Когда я замолкаю, он начинает дышать бесшумно.
Он играет с машинкой и произносит: «ЛУЛУ» (это кличка кошки), затем что-то рисует, но не комментирует своего рисунка. Я называю вслух цвета фломастеров, которыми он пользуется. Он громко повторяет: «оранжевый», «голубой». Матиас произносит:
«оранжевый», «галубой». Он не может произнести «о». Показав на пепельницу, он говорит: «кака». По запаху, который от него идет, я понимаю, что он сделал в штанишки. И, может быть, впервые в жизни этот ребенок ассоциирует слово с делом?
Десятый сеанс
Матиас поднимается ко мне один, с очень решительным видом и держа в руке кусок пирожного, который он нашел в игрушечном грузовичке, пока дожидался приема в зале ожидания. Войдя в кабинет, он показывает пальцем на врача-психоаналитика (которая отсутствовала на предыдущем сеансе) и говорит «балабала». Он то и дело высовывает язык, но дышит практически бесшумно. Он садится, засовывает ластик в бутылочку, добавляет туда несколько крошек от пирожного и закрывает бутылочку.
Я говорю ему: «В такие бутылочки кладут то, что можно есть. Ты высовываешь язык, как ты это делал, когда пил из бутылочки и слушал, как ты пьешь». Он засовывает в бутылочку еще два ластика. А я продолжаю: «Когда мама давала тебе бутылочку, она не знала, что тебе хочется, чтобы она поговорила с тобой». Он прячет язык и закрывает рот. Я говорю: «Ты не ешь пирожное, потому что знаешь, что о пирожном можно сказать какие-то слова. Когда с человеческими детенышами говорят, они при этом сами учатся говорить». В эту минуту пирожное падает на пол, и Матиас очень отчетливо произносит: «Пирожное упало». Я говорю: «Ты сказал человеческие слова, которые все прекрасно поняли. Ты узнал эти слова, слушая, как говорят другие люди». Теперь Матиас берет в руки нож и хочет разрезать пластилин. Я говорю: «Инструмент, который ты взял, имеет свое название — это нож. У каждой вещи есть свое название. С помощью слов можно называть вещи и описывать действия. А еще с помощью слов можно выражать и описывать чувства». Он смотрит на меня, снова высунув язык. При этом он крошит пирожное, но не ест его. Я говорю:
«Тебе не хочется есть. Тебе хочется слов». Он режет пирожное ножом. И глядя на меня, смеется и прячет язык. Перед уходом он самостоятельно собирается и уносит с собой нарезанные им кусочки пирожного.
Этот ребенок, который, как мне не раз говорили, страдал обжорством и в поисках съестного готов был рыться в отбросах, не попробовал очень хорошее пирожное, найденное в зале ожидания. Комментируя ему его собственные действия, я каждый раз подчеркиваю символическое и языковое богатство, с помощью которого можно выразить его действия и чувства.
В свете этого сеанса можно предположить, что если бы с ним больше говорили, то свою потребность в еде он не путал бы с жаждой общения.
Так что в тех случаях, когда младенцы едят явно больше нормы, возможно, с ними нужно просто иногда разговаривать, а не совать им в рот бесчисленные рожки с питанием.
Одиннадцатый сеанс
Матиас не торопится подниматься ко мне. Он сидит под лестницей, которая ведет в мой кабинет, и играет с машинкой, найденной в приемной. Нянечка поднимается ко мне одна. Я спускаюсь за Матиасом. Он протягивает мне руку и очень охотно поднимается наверх. Но он снова не отпускает свою нянечку на время сеанса: это говорит о том, что он еще не чувствует себя «независимым». Он с шумом катает по полу машинку. И никак не может решить, чего же он хочет: то ли сесть, то ли уйти? Какое-то время он мнется на ногах у двери, затем возвращается в кабинет. Он кашляет, но не мурлычет. Он заглядывает за шкаф, потом изучает металлическую пластинку на двери; он смотрится в нее, как в зеркало, и видит там и мое отражение. После чего он выходит из комнаты и видит такую же пластинку на той стороне двери. Он остается за дверью и катает машинку по металлической пластинке, но я вижу его в полуоткрытую дверь. Я говорю Матиасу, что если он совсем ушел из кабинета, то сеанс закончен. И попутно объясняю, что если одна его часть остается в кабинете, а другая — в коридоре, то это похоже на то, как он живет то в яслях, то у себя дома.
У машинки отваливается колесо. Он говорит: «сломалась», пробует ее починить, просит помочь ему нянечку, но у той тоже ничего не получается. Я обращаю внимание на то, что он одет во все розовое, и спрашиваю, чья эта одежда: ясельная или домашняя. Нянечка отвечает, что домашняя. Тем временем Матиас совсем выбирается из комнаты. Когда я его больше не вижу, то есть он уже никоим образом не присутствует в кабинете, я говорю, что сеанс закончен.
Двенадцатый сеанс
Нянечка рассказывает мне о том, что ее тревожит в поведении Матиаса: он не хочет осваивать правила гигиены. Он отказывается носить подгузники, их сняли, и теперь он делает где и когда придется.
До сих пор Матиас знал только две ситуации: дома, чтобы ублажить мать, он должен подолгу сидеть на горшке, а в яслях он носит подгузники. Но он еще слишком мал и не владеет своими сфинктерами (ему еще нет тридцати месяцев, когда дети достигают определенной зрелости и сами начинают «проситься»). А подгузники он теперь отказывается носить. Возможно, он видит в них какое-то принуждение, против которого бунтует? Ведь мать только путем принуждения заставляет его осуществлять естественные отправления. Нет ничего удивительного, что Матиас — с подгузниками или без — пока еще делает под себя. В его возрасте это вполне объяснимо. Хотя у меня такое впечатление, что отказываясь от подгузников, Матиас таким образом бунтует против власти матери над своим телом. Но не имея возможности бунтовать дома, где с ним никто не считается, он бунтует… в яслях.
Нянечка рассказывает еще, что на Пасху Матиаса на целый день забирали родители. Мать, которая после этого привезла его в ясли, сказала: «Колокола отзвонили, и нужно раскладывать яйца по ячейкам…» И еще она сказала нянечке, что дети в этот день ссорились, и чтобы их утихомирить, отец брызгал на них водой, как на собак, которые дерутся.
Матиас во время нашего разговора с нянечкой сидит на четвереньках на лестнице. Он поднимает ноги, снимает обувь, трогает свой пенис и ни за что не хочет подниматься ко мне в кабинет.