Затишье
Шрифт:
Сколько баб принимали Ратника по Руси, ни одна не смогла удержать. Не было ему воздуху, свету без Урала, без родной земли. Но вот — то ли стареть стал, то ли как осеннему дубу пора пришла оставлять свои семена.
Степа не возвращалась. Он прилег на лавку, подложив под голову согнутый локоть.
Очнулся — женщина целовала мокрыми губами, налегла на него всем телом, шептала дурашливые бабьи слова.
На печке два ее мальчонка тряслись, все еще не нагревшись с улицы, а может, и с испугу. Страшный мужик, что ходит к мамке, сердито говорил ей что-то, а потом состукало, и словно не стало никого в избе…
— Ну вот, — сказал страшный мужик, — теперь я никуда
— Схватят тебя. Мне опять вдовой! — Мальчонки не узнали мамкиного голоса.
Опять затихло, а потом страшный мужик заговорил хрипло, с натугой:
— Ладно, поеду с вами, поеду. А как вернемся, как выдюжим, как не станет у нас более надежды…
— Поешь-ко лучше, — сказала мамка.
Страшный мужик горько засмеялся.
Морозной синей ночью по неукатанной еще дороге запоскрипывал крестьянский беглый обоз. Мало скарбу на санях: горшки да миски, кое-какая одежонка про запас, остальную натянули на себя. Грабли, вилы, мотыги, у иных под рогожкой человеческим телом — соха. Везут в лаптях домовых, чтобы избы на новом месте крепче вставали, не горели от сырой гнили и огня. Не квохчут куры, не трубят коровы. Их во всем обозе раз, два — и обчелся. Молчат ребятенки, таращат из-под платков и встрепанных отцовских треухов огорошенные глаза. С батожками, с котомочками бредут сбоку розвальней старики: этим не добраться, этим помирать дорогой, лицом к восходу.
Кокшаров держит вожжи иссохшей кобыленки, идет рядышком со Степанидой, опустил голову. В санях — ребята, больной Степанидин сосед, хозяин кобыленки, уставил покойницкий нос в звездное небо.
Прощайте, родимые погосты, прощай, худородная земля, мачехой ставшая для твоих старателей. Не поминай лихом!
Скачет по первопутку волостной старшина, кашляет от студеного ветра, подхлестывает под сытое екающее брюхо коня. Шепчет в овраге, почесывая изъеденные ребра, праведный старец, готовится предстать перед пресветлыми очами господа.
Все в этом мире к чему-то готовится.
глава девятая
По первопутку выехали в Лысьву. Лошади бежали норовисто, коренная задирала голову, дышельиая и пристяжная косили в стороны. Всхрапывали, балуясь, радуясь белизне, сладости воздуха. Возница упирался, сдерживал, а то бы понесли легкие с подрезом санки. Тихие конуса елок, еще не огрузшие от снеговалов, мелькали мимо. Трещали крыльями сороки, сердито перелетали. Мирецкий привстал, глаза блестели, на бледном лице — резкие тени. Пил глазами дорогу.
Бочаров поглубже прятался в воротник, готов был забраться под полость. Поездка — ссылка. В чьи бы руки ни бросили Костю, игрушкой он становился, игрушкой. Вот теперь — выколачивать, торопить для строительства котлы, уклад, всякую мелочь, которая посильна губернским заводам. А капитан, как пустит завод, собирается жениться. Это оказал Мирецкий. Для чего сказал? Или удовольствие ему, что даже зубы ломит у Кости, как представит Воронцова с Наденькой. Бочаров вспоминает ее на окне, просвеченную солнцем, вспоминает ураган, ее мокрые волосы у своего подбородка. Но что он такое, куда заносился, на что надеялся? Весь мир сгрудился, чтобы подавить, расплющить его. Но теперь он не воск, господин полковник, не раскиснет. Вот только дайте срок: появится в Мотовилихе кружок, который, вопреки вам и «мортусам» вопреки, будет копить силы, обрастать связями, собирать оружие. Пусть капитан построит завод — это будет нашим арсеналом. Поторжники пойдут за мною, пришлые мастеровые, а потом и мотовилихинцы прозреют!..
Перед самым отъездом он поднимался на Вышку.
Сколько он перечитал, сколько передумал за эти дни, как близко стало ему все, чем жил Александр Иванович Иконников, как дорого! Будто слепому прозрение…
Покачиваются санки, шипят полозьями. Порой скребанет по оголенному камню, болью отдастся внутри.
— Напиться вам надо, — грубо говорит Мирецкий, наваливаясь на него коленом. — Покутить с дурью, с женщинами. Мозг просветлеет, мир увидите в озарении. Нельзя упираться в один кулак — маньяком станешь. — Умными усмешливыми глазами оглядел лоб Бочарова в наметках морщинок. — Ибо не бесплотны вы, — прогнусавил по-церковному. — Бросьте, голубчик. Пока не обожжешься и не охладишься, разве понять великое разнообразие человеческого стада.
Поручик впервые за все их знакомство был так сердечен.
— Оставьте меня в покое, — отодвинулся Костя.
— У меня тоже когда-то звенело в голове. Может быть, потому, что не было личных причин, только молодость, тяга к запретному, к опасному, я так быстро излечился. Но ведь и вы, что вы понесете людям, когда сами ничего не имеете! Мастеровые поверят Николаю Васильевичу — не вам.
Слова Мирецкого — мимо, словно ветер относит их. Поручик добывает из-под полы мельхиоровую плоскую бутылочку с винтовою крышкой, протягивает Косте. Тот качает головой, а потом спрашивает:
— Что вы от меня хотите?
— Ровным счетом ничего. Жаль молодости вашей.
Въезжали в городок. Деревянные дома, маковки церкви, неглубокий снег — все было черно, словно выгребли на Лысьву жирную сажу. Вечернее небо тускнело, и по нему, клубясь, двигалась вязкая туча, опускала к земле грязные лапы. Воняло гарью, во рту — вкус железа. Костя раскашлялся до слез, поручик сочувственно на него посмотрел.
Сайки остановились у двухэтажной гостиницы: окна ее отливали радугами копоти. Мирецкий распахнул дверь, вытер о полу измазанную руку, закричал:
— Нумер господину Бочарову!
Выскочил подвижный, как водомерка, человек, кланяясь, пятясь, показывая серую строчку пробора, забормотал, исчез. Появился коридорный с чахоточным лицом и мертвыми глазами, подхватил легкие чемоданы путешественников, повел господ наверх по хрустящей лестнице. В нумере была банная жара, тот же запах, что и на улице. На стенах прикрашенные мухами обои, олеографии Крымской войны: бравые русские солдаты с усищами-пиками вспарывали штыками красные мундиры англичан. Под азиатским шатром — постель, на которую и долговязому Косте придется взбираться со скамеечки. Круглый стол подавляет бархатная скатерть с кистями. В углу — сложнейшее архитектурное сооружение стиля барокко, в котором Костя с трудом разгадал умывальник. Давке недолго оставаться в этой гробнице не хотелось.