Затишье
Шрифт:
— Перед начальством-то опять встопорщился, — сказал бровастый, глянув на шалаш.
— Сгонят завтра со всех волостей. Лошадей побьют, пупы надсадят, — задергал бородой его сосед. — А сколь поденщины могли бы сробить. Ох, беда-а!
— Куды таки махины тащат? — Третий даже поднялся, чтобы посмотреть на утопший в снегу обоз. — Куды-ы?
Бровастый потянул его за полу:
— Закудахтал! Известное дело — везем на горбу, чтоб другим горб натирать…
Голоса сливались в монотонное бормотание, Бочаров, убаюканный, засыпал.
Наутро весь березняк вопил, тпрукался,
Крестьянские лошади, вытягивая хрящеватые шеи из хомутов, растопыривая ноги, тащили передние сани с цилиндром. Одни мужики жалели своих кормилиц, другие в остервенении хлестали их по чему попало.
— Разо-ом, разо-ом! — выпевал кто-то.
Десятские шумели вдоль обоза:
— Копать! Ступайте в голову, тудыть вашу! До земли копать!
Дорога шевелилась гигантской мохнатой гусеницей, проедая в снегах коридор, отпихивая в стороны снег.
Первая санная платформа нехотя потащилась вперед. Десятка два мужиков подталкивали ее, помогая лошадям. За ними двинулась другая, третья. Несколько саженей — и опять все встало, опять замахали лопатами.
Наконец, мокрые, с шапками за поясом, мужики впрягли шестерку лошадей в последние сани. На них был станок для нарезки казенной части ствола. «Стоило бы те, что полегче, пустить вперед, — подумалось Бочарову, — дорогу бы для цилиндров укатали».
— Разо-ом, разо-ом! — Мужики уперлись руками в станину, в задок широченной платформы.
Костя пошел следом. Как близко казалось до лесу, а его все еще нет.
— Ишшо разик, ишшо, ишшо!..
Бочаров не заметил, когда это случилось. Запах пота бил в ноздри, пот заливал глаза, а он толкал, толкал станину, ловя горячий воздух запекшимся ртом. Обоз снова остановился, над ним подымался пар. Костя выглянул из-за станины. К сосне был привязан парень, спина его белела на медном стволе, мелко вздрагивала. Два казака встали с обеих сторон, взмахнули плетками. Парень дернулся вверх по стволу; на спине, скрещиваясь, вспухли два черных рубца.
— По-ошли! — загремело по обозу.
— Некрасова бьют, — деловито проговорил мужик рядом с Костей. — обоих брательников у его заарестовали, вскипел парень.
Другие молча навалились на станок.
Хватали горстями снег, рывками двигались. Не было времени, не было отдельных лиц. Какой страшной власти покорялась вся эта масса людей, что бросало ее вперед, что останавливало? Откуда в тебе столько покорного терпенья, российский мужик? Тебя обманывают, как ребенка, тебе забривают голову, над тобой глумятся, с тебя дерут восемь шкур, а ты все толкаешь, толкаешь железную махину, пока земля погоста не примет твоих останков!..
Костя вытер проступившие на ветру слезы. Дорога падала с крутояра к реке, и первый цилиндр, облепленный фигурками, начал облегченно сползать. Десятка два лошадей, упираясь
Внезапно огромная платформа накренилась, разом ахнули люди. Обоз застыл, словно бы отпрянув, и — кинулись, утопая в снегу, цепляясь друг за дружку, туда, в голову. Костя тоже бежал, прыгал, расшибая о края саней колени.
Толпа сгрудилась над яром, скидывала шапки, казаки крутились в ней, осаживая ее назад, назад. Костя протолкался. На снегу, вытянувшись, лежали пятеро. Заостренные восковеющие носы, проваленные стеклянные глаза, ощеренные рты. Тела накрыли рогожками. Белея лицом, стоял над ними поручик Мирецкий. Бочаров вгляделся: три мужика, его ночные охранители, лежали рядышком, и один из них, чудилось, шевелил кустистой бровью.
— По местам! — вздувая жилы, — крикнул поручик. — Закрепить цилиндр!
Казаки расчленили толпу на части. Заслоняясь руками, мужики бежали к саням. Зубы у Бочарова стучали. Он ел снег — снег был горячим. Мирецкий подошел, потирая щеку:
— Успокойтесь, ничего уже не сделаешь.
— Белый волк, — сказал Костя и побежал к своим саням.
Рубили лес, ссекали сучья, катили неошкуренные бревна на Каму, на расчищенный ребристый лед. Поручик приказал — опасался, что лед не выдержит. Незаметно стемнело. На небо вылезла луна в мерцающем круге. Вдоль берега затеплились костры.
Бочарову захотелось побыть одному, пошел к темневшим неподалеку деревьям, но поручик нагнал его:
— Хотите рому, Константин Петрович?
— Это… это слишком страшно!
— Да полноте, взгляните проще. Случайности могут быть везде.
Поручик намерен оправдываться? Никому из них не будет оправдания! Костя выставил подбородок, стянул трубочкою рот, молодые усы выгнулись подковкой.
— Это не случайность! Придет время, взорвутся мужики…
— Вполне допускаю. — Мирецкий не терял равновесия. — Но что же произойдет? Взрыв?.. Все, что вылетит, сползет обратно в воронку. А что выбросится подальше, так сказать, опередит свое время — погибнет.
— И вы еще можете рассуждать! — Костя оступился в снег, с трудом вытащил ногу.
глава десятая
Воронцов и Наденька вышли в садик Благородного собрания. Дорожки были прометены, чернели стволы лип над сугробами. Из одного с хитрой улыбкой выставлялась кудрявая головка купидона и острый кончик стрелы. Воронцов внимательно вел Наденьку по аллейке; длинные, искаженные светом окон и луны, тени движутся, соединяются перед ними.
Воронцов доволен. Дела строительства складываются как нельзя лучше. Даже эти пресловутые цилиндры уже на заводском дворе, и только предновогодние праздники задерживают установку. Если бы это было во власти Николая Васильевича, он отменил бы праздники. Ничего, в феврале отольем первые четырехфунтовые пушки для пробы, будем испытывать сталь. А затем — хлопотать о первом наряде военного ведомства. Однако с этой милой девушкой не стоит рассуждать о производстве, она и в самом деле, чего доброго, поверит, что капитан лишен живости воображения.