Затишье
Шрифт:
Сверкали снега под солнцем — глазам больно. Толпа перед кафедральным собором вытягивала шеи, прислушивалась. Прозрачно и согласно пел хор двух клиросов, славя чудо брачного таинства. Вся знатная Пермь была в храме, вся знатная Пермь получила перед этим пригласительные карточки с ажурною высечкой по краям, на которых изящно и скромно выведены были подобающие случаю выражения.
Бочаров стоял в толпе, кусая заусеницы на посиневших пальцах, смаргивая с ресниц иней. Словно и не было трех лет — опять одиночество у этих высоких колонн, опять кажется, будто собор кренится,
Вздох — ветром по толпе. Отпрянула она, раздалась надвое. Ударили малые колокола торжеством, растворились высокие врата, и в живой коридор ступили молодые, ошеломленные солнцем, многолюдьем. Вся в белом, бледная, алая, стояла невеста, бессознательно крепко опираясь на руку жениха. На нее накинули меховой кафтанчик, она вздрогнула, шагнула будто в пропасть, но жених вовремя поддержал. На черном фраке его оказалась шинель, на волосах — теплая шапка. Губы крепко сжаты, насуплен широкий лоб. Уверенно повел он невесту к поджидающей их карете на выгнутом санном ходу.
— Слава новоженам, мир да любовь, — заволновались купцы, стоявшие отдаленно, и осеклись: сам губернатор, сам городской голова, пароходчики Каменские, командир баталиона, горные инженеры — господи, а им-то честь по каким капиталам? — прошествовали за Воронцовыми.
Толпа, охочая до криков и подарков, наседая, голосила, наряд полиции прилично осаживал. Для Бочарова все это было уж слишком. Вывернулся из толпы, поскользнулся по накатанному снегу и — чуть не под копыта. Кучер вскинул каракового жеребца, завернул, соскочил, помог Бочарову подняться, подал шапку. Из-за полога выглядывала круглолицая кареглазая девушка, грозила пальцем.
— Подай-ка его ко мне, — приказала кучеру, потянула Бочарова за рукав, усадила рядом с собой, на покрытый шкурой медведя диванчик. — Домой! — и опустила полог.
Быстрая полутьма с внезапными высверками солнца, смеющийся рот, озорнинки в глазах… Опять эта Ольга Колпакова!
— Куда вы меня умыкаете?
— Ко мне в гости.
— Прошу остановить!
— Как бы не так. — Ольга расхохоталась, запрокинув голову.
— Но ведь это же неудобно, да и притом я…
— Знаешь что, Костенька, — неожиданно всерьез прервала Ольга, — я плюю на всякую чушь, которую переживают приличные дамы и господа. Живу, как душа велит!
«До чего же славно она сказала, — подумал Бочаров. — Но ей-то при деньгах это просто». Хотелось, чтобы она заговорила о свадьбе, может быть, он бы бранился, жаловался, злословил, тогда не жгло бы так внутри и ворот не мешал бы дышать. Но санки остановились, кучер учтиво и умело подал Ольге руку.
Они были, кажется, в Красноуфимском переулке. Длинный кирпичный дом, весь изукрашенный по фасаду столбиками и арочками, заборы, будто стены крепости, над
Заходящее солнце отбрасывает тени, углубляет ниши, и вместо дома воображаются большие рыжеватые соты, наподобие тех, что продают бортники на базаре.
Ольга позвонила, отпер стриженный в скобку человек в длинном кафтане стрельца, в сапогах-бутылках. Удивленно посмотрел на Ольгу, на Бочарова:
— Без родителев-то молодых людей принимать не обучены…
— Ступай, Никифор, ступай, — ласково и настойчиво сказала Ольга, — да прикажи гостю водочки.
У Бочарова в глазах все были колонны собора и белая фата среди них — не заметил, как прошел комнаты. Вскоре, затерявшись в огромном кресле, сидел он в слишком натопленной комнате за низким столом, доску которого не прошибешь и пушкой. Ольга сама налила Бочарову водки, себе — шипучего рубинового напитка.
— За здоровье Николая Васильевича — сказала грустно. — Все же он храбрый человек.
— Не упоминайте о нем! — чуть не закричал Костя.
— Мне тоже нелегко… — Она отпила, села на бархатную банкетку, не оправляя подола. — Отец ни в чем не отказывает… Только одного не простит: если не выйду замуж без приумножения капиталу. А я не могу, лучше монастырь!.. Перезреваю, грудь вот не обуздать, а никого из наших толстосумов не надо. Озорничаю, дерзю, а ведь тоже, как ты, в неволе.
Она покусала кожицу на губе, отпила еще, с трудом проглотила, будто что-то твердое.
— Чего уставился? — спросила грубо. — Всякое болтают про меня, да не это страшно: сердцевина загнивает.
Костя от неожиданности, от неловкости прогнал без закуски три рюмки кряду, жалко стало себя, Ольгу захотелось утешить, приласкать.
— Думаешь, зачем пред тобой расслюнявилась? — встала Ольга. — Потому что чище, честнее ты всех этих… И одинаково мы с тобой ноги из трясины выдергиваем. Скажи, что тебе дать, чтобы ты о Нестеровской не вздыхал? Ведь ничегошеньки в ней нету: ни натуры, ни характеру — размазня. Надо было мне капитана ко дну стащить, намается с ней.
— Он получил первую награду, — пробормотал Костя и опрокинул графинчик кверху донышком.
— А ведь с тобой скучно до смерти, — захохотала Ольга, прежняя Ольга, подбегая к нему и встрепывая его волосы. — Если тебе надо будет денег — достану!
— Ничего мне не надо, ничего. — Костя опустил голову.
— Ну и дурак. — Она позвонила, сказала вошедшему Никифору проводить господина в кабинет да устроить там ночевать.
Ночью Косте показалось, будто кто-то плакал за дверьми, но чего пьяному не почудится…
За опущенными шторами Наденькиной комнаты не угадывалось — полдень или полночь в Перми. Наденька подтянула колени, не почувствовала тонкой нежности пеньюара. Все вспомнила, стало жарко, страшно. Тронула рукою — рядом никого. Зарылась в подушку, зашлась бабьими слезами: «Мама, мамочка моя…» И в то же время что-то твердило ей, что даже перед самой собою она ведет себя глупо, сама же ждала, сама хотела этого! Не этого хотела? Но ведь был только один такой день — бесконечный, стыдный свой вечерней тайной, сегодня, может быть, все по-иному, жизнь станет праздничной, огромной. Она повернулась на спину, отметив, что раньше бы, до этого, поспешила одеться.