Зауряд-полк (Преображение России - 8)
Шрифт:
С дамой из Ахалцыха, по-видимому, успела уж наговориться за дорогу Анастасия Георгиевна, тем более что дама эта, как знал Ливенцев, была не из особенно говорливых. Кроме того, модного выреза сбоку на платье у нее не было, так же как у девиц Гусликовых, и не было такого ухарского, сдвинутого на правый бок, синего берета с раструбами, похожего на польскую конфедератку.
Правда, она была жена заведующего хозяйством, а не ротного командира, но ведь чины у них одинаковы.
– Ну, живо, живо, господа мужчины, ищите место, где!
– распоряжалась Анастасия Георгиевна.
– Что же вы все памятники смотрите,
И так как прапорщика Ливенцева она уж считала своим хорошим знакомым, то подхватила его под руку и скомандовала ему:
– Ну-ка, в ногу! Раз! Два! Левой, правой!
– и потащила его по дорожке вперед.
– Куда же это вы меня?
– полюбопытствовал Ливенцев.
– Мы с вами сейчас же найдем самое лучшее место, где!
– ответила она, повернув вызывающе голову в сторону Мазанки.
Однако ни Фомка, ни Яшка отнюдь не хотели так вот сразу, здорово живешь, уступить его какой-то наглой особе и сейчас же пристроились сбоку. Анастасия Георгиевна побежала было, увлекая Ливенцева, но они побежали тоже. Ливенцев вспомнил, что он - единственный холостяк здесь из всех мужчин, и очень пожалел, что не пригласили Значкова и Легонько.
– Ах, эта война!
– сказал он.
– Подумать страшно, сколько перебьют нашего брата - мужчин!.. И как будут потом женщины!
– Поступят в телеграфистки, - сказала Фомка.
– И в телефонистки, - добавила Яшка.
Анастасия Георгиевна вдруг начала хватать Ливенцева за рукава и воротник шинели, приговаривая:
– Вот так они тогда будут! Вот так!.. Они на вас всю одежду оборвут тогда, за вас цепляться будут.
– Постойте-ка! Вы-то хоть не рвите, - пятился Ливенцев.
– Как же не рвать, когда вас останется, может, один мужчина на двадцать женщин!
– Ну, все-таки пленных берут много, - неожиданно хозяйственно сказала Фомка.
– Вон в одном Перемышле захватили больше ста тысяч.
После этого Ливенцеву уж ничего не оставалось сказать больше, как только это:
– Вот когда по-настоящему онемечится Россия!
– А Германия обрусеет!
– безбоязненно подхватила Фомка.
Яшка же посмотрела на Ливенцева мечтательно и добавила:
– Вообще произойдет переливание крови.
– А женщине это совершенно даже без-раз-лично, русские ли какие, или же они немцы, - пожала плечами Анастасия Георгиевна.
– Я одну девушку знала, она за китайца вышла. Только он с косой ходил, так она ему косу эту ножницами у сонного днем отрезала и сейчас же в парикмахерскую за четыре рубля продала: "Довольно, говорит, с нас двух одной моей косы". Китайчик поплакал по косе по своей, а потом отлично себе привык, - как так и надо.
Нашли удобное место, точно нарочно приготовленное для пикника, - две широкие скамейки друг против друга, - и сошлись сюда все, и Урфалов торжественно вынул из свертка и установил где-то добытые им две бутылки водки и две бутылки красного вина для дам.
– Изволите видеть, - говорил он не спеша, - в военных операциях самое важное что? Самое важное - провиант! Будь бы в Перемышле провианту больше, не было бы у нас радостного такого события. А то там уж довоевались до ручки, изволите видеть, и за фунт хлеба офицеры платили такие деньги, что-о... уму непостижимо! Хорошую лошадь можно
– Я читал, что прокламаций там множество ходило за сдачу, - вставил было Кароли, но Урфалов весьма решительно объяснил:
– Прокламации всякие эти роли играть не могут, ежели офицер и солдат сыты. Вот что, изволите знать... Прокламации - это одни слова, а вот была бы у них там, в Перемышле, каждый день на братию бутылочка водочки, да вот вяленая таранка, да вот анчоусы, всякая такая закуска, - кто бы их и за уши потянул сдаваться, нипочем бы они не пошли!
– Верно!
– подмигнул ему Переведенов.
– Зато от очень сытой жизни войны и бывают, вот что!
– азартно накинулся на Урфалова Кароли.
– Какого им черта нужно было, этим немцам? Голодали они, что ли? А сербам какого черта было в эрцгерцога стрелять? Свинины у них мало было? Сколько угодно!.. И вот потому-то, черт их дери, что сколько угодно всего, войну начали! Как стекольщики делают, когда работы нет? Посылают мальчишек окна в домах поблизости от себя бить, - ясно и просто. А потом хозяева за стекольщиками посылают, - вот тебе мало-мало доход! Понаделали пушек и снарядов чертову уйму, пулеметов, патронов, дирижаблей, дредноутов и черт их знает чего, - надо же их как-то истребить, чтобы новые делать.
– И гораздо лучших систем, - добавил Ливенцев.
– Отцы мои хорошие, дайте и мне сказать по этому поводу, - торжественно посмотрел направо и налево Пернатый, но Переведенов, впившийся глазами в бутылку, из которой пробку выбивал об ладонь Урфалов, разрешающе махнул рукой:
– Поводы-поводы! Что там поводы? Без поводов говори!
– и дернулся на месте от нетерпения.
– Кажется мне, насколько я помню, конечно, на "ты" с вами мы не пили, заметил Пернатый.
– Вот важность какая: не пили! Не пили - сейчас выпьем!
– цепко схватил со скамейки первую налитую рюмку Переведенов и хотел было чокнуться с Пернатым, но не был в состоянии дождаться, когда Урфалов нальет его рюмку, широко открыл рот и плеснул в него водку, как в пропасть, а на Пернатого потом только глянул значительно, пожевал слегка губами и потянулся за второй рюмкой.
– Постойте-ка, теперь водка счет любит, - заметил Урфалов.
– Этак вы никому не дадите ее и понюхать.
– А что ее нюхать? Нюхать!.. Водку - ее пить, а не нюхать, - успел все-таки схватить еще рюмку штабс-капитан, попорченный "беспорядками" девятьсот пятого года.
– Почему не закусал?
– удивилась, глядя на него, дама из Ахалцыха, резавшая в это время длинную вяленую тарань на куски.
– Такие, матушка, не закусывают, а только пьют, - объяснил жене Гусликов.
– Пить же он думает на шереметьевский счет, а я по общей раскладке у него из жалованья вычту.
– На-пу-гал!.. Гм... Вот как на-пугал!
– закачал одноухой головой Переведенов и нацелился уже было на третью рюмку, но ее перехватил Мазанка и кивнул Кароли:
– А ну-ка, адвокат, - речь!
– Отцы мои добрые, позвольте мне сказать речь...
– Куда тебе против адвоката?!
– прикрикнула на Пернатого жена.
– Чтобы только меня конфузить!
Но Ливенцеву жаль стало обескураженного старика и хотелось все-таки узнать, что такое не терпится ему сказать, и он крикнул: