Заурядные письма священника своей мертвой жене
Шрифт:
Но да ладно, я что пишу…
Страшно мне, Кэт.
Неспокойно.
Дождался я «мальчика» того. Как-то знал, что придет, хоть ждал долго. Недели полторы его не было. Вчера пришел. С женщиной. Днем зашли, после обедни. Распогодилось. Солнышко. Такая девушка! Как с обложек. И он не в пиджачишке, не промокший, в свитере, прилизанный, весь в духах. Из-под свитера воротник белоснежный, накрахмаленный, а на руке перстень! Эсесовский.
Женщина глазами поблескивает. Он ей что-то на ухо шепчет, она на статуи смотрит, на фрески, как на экскурсии, ей-богу. В перчатках. Перчаток не сняла. Хорошие такие перчатки, с мехом. Не один десяток марок стоят. Если не сотню. К алтарю подошли.
И сели они в Мерседес. Тот самый. И двери им открывал шофер в кепочке с черепком.
Такой «мальчик».
Ты бы слышала, что за война потом была на собрании.
Агнешка чуть ли ни плевалась. Она сразу предложила его убить. Говорит, раз Мерседес, офицер, СС, значит, высокопоставленный.
Мне плохо стало. Как это, Кэтти, как это – убивать в церкви? Даже Иуду, даже Сатану в церкви как можно? Мне отмщение, я воздам. Что знает она о человеке, чтоб убивать?
Не успел я сказать, как Римма отрезала – для нас важнее всего дети.
Тут началось – такой гвалт поднялся, одни кричали – за Польшу, за Родину, другие, что жизни человеческие важнее, убийство впопыхах всех с головой выдаст. Третьи, что убийство Гейдриха того стоило, четвертые, что не стоило – одну голову отрубили, две выросло, и что мальчишка не Гейдрих.
И еще полночи учили меня, как из него информацию вытянуть.
Агнешка плевалась, что я его из церкви не погнал.
А как погонишь? Кто я, чтоб людей из церкви-то прогонять? Если бульдогом на каждого, кто в церковь на экскурсию зашел, бросаться, так и вовсе никого не останется. И десять марок – большие это для него деньги или нет, он ведь запихнул.
Полночи учили, как его расспросить.
Все уверены, что он – залетная птица. Не следит, не знает. Так получилось, церковь моя ему приглянулась.
Полночи мурыжили, как из него вытянуть ранг, место работы, просили меня его к исповеди подтолкнуть, если уж подтолкнется. Надеются, больше информации выкачать.
А мне страшно.
Не люблю я такие игры.
Какой из меня партизан? Шпион из меня какой? И потом все это куда больше сборища бойскаутов напоминает, чем героические интеллектуальные шпионские игры.
Надеюсь, он не вернется больше. Не хочу, чтоб он возвращался. Может, действительно, просто из церкви выкину, но тут Сара перед глазами встает. Цацик.
И еще боюсь – не дай бог в церкви его застрелят. Не Гестапо боюсь, не казни. Перед богом страшно. Ему отмщение, не нам. Агнешка, лиловая, как свекла, кричала – детей, Сару, может, он сапогами обхаживает, зубы передние выбивает, чтоб потом баб иметь, чтоб о блуде с бабами у алтаря договариваться, как я позволяю? И то верно. И у меня кровь закипела, пока я их полушепот слушал, но отсюда до расстрела, Кэтти… Отсюда до из церкви погнать… Разве я без греха? А она – Иисус торгашей с паперти выпнул, а тут убийца. Может и так. Но ведь и распят Христос был с бандитами, и бандиты те в рай пошли. «Прости им, ибо не ведают, что творят». Так разве мальчишка этот ведает? На него погоны нацепили, языческими ритуалами притянули, вот он и играется, а у самого еще, небось, ветер в голове свищет. Может, и правда, что мне оправдать хочется. Так не лучше ли лишний раз оправдать, чем лишний раз распнуть?
И вообще – цирк один. Мало ли эсесовцев. Может, вообще адъютантик. Какой мальчишка перед девчонкой своей порисоваться не хочет – вот машину и достал. Ведь пиджачок – тоненький, латанный-перелатанный. Польский почти. И сам тогда – худенький и несчастный. Несчастье, Кэтти, ведь не подделаешь.
А из меня подпольных агентов строить, разговорами его завлекать… глупость какая. Чины мне разъясняли, учили, как ложь распознать. Мол, туда глаза – врет, туда – думает. Они, Кейтлин, считают, пожалуй, что я совсем слабоумный.
Может, и правы.
Может, так и хорошо. Со слабоумных не спросишь. А на исповеди хитрить – грязно.
Анджей мне все доказывал, что если он хитрит… а какая разница, если Иуда Иисуса предал, что ж теперь Иуду предать не предательство? Что за логика у людей! Что на других оглядываться, самому бы перед богом чистоту удержать.
Так и ворочаюсь, Кэтти.
Нас вспоминаю.
И наверняка зря ворочаюсь. Как оно в жизни бывает – наверняка, не придет больше, а если заглянет, то так – через полгода.
Спать надо.
Увидеть бы тебя во сне, как тогда – на ишачке с яблоками.
А Анджей думает, я дурак, в бога так верить. Расплодились тут, атеисты. То им глупо, это им нелогично. А сами боли человеческой в глаза не смотрят, избегают, трусы. Боятся ее, сухари, ибо противопоставить ей атеистикам этим нечего. Воистину – не тот плох, кто грешен, но тот, кто труслив.
Прости господи, но Анджей тот же куда больше злит, чем мальчик этот.
Глуп потому что.
Ой, Кэтти, спать.
Нарыв на плече опять набухает.
Какая приставучая дрянь!
Страшно.
Надо завтра к Войцешке зайти.
И молока ей не забыть.
Молись за нас, грешных.
Аминь.
Кейтлин,
Он вернулся.
Один, в пиджачке и как к себе домой. С бутербродом
и яблоком.
Я его из сада увидел, он по улице шел, солнышком наслаждался, бутерброд жевал, с пиджака крошки стряхивал. На паперти доел. Яблоко вынул. Подумал. В карман положил и зашел.
Прогулочным шагом таким вдоль стен прошелся. У Девы Марии постоял.
Без кольца.
Я хотел погнать, а как? Нельзя же к человеку подойти и сказать: извините, у вас шаг прогулочный, в церкви так не ходят, извольте покинуть помещение.
И Сара. Сарочка. О ней так и нет ничего. Убили, наверное. Больно так – Цацик половинку ест, а половину прячет – для мамы. Говорит, у моей мамы самые красивые кругляшки в волосах на свете. Его Цаца подразнивает – а глаза, самые красивые? А сами волосы? Сами волосы не знаю, говорит. Самые красивые кругляшки в волосах на свете.