Завеса

Баух Эфраим Ицхокович

Вспомнил слова, однажды сказанные Орманом о том, что будущее человеческого духа и будущее планеты подвешены на одной общей тонкой нити, и из этой нити великие еврейские пророки плели свои гениальные проповеди-книги.

Паук явно проявлял интерес к новому узнику, слишком долго, не уставая, висел на нити, словно вглядываясь в Цигеля.

Оказывается, и такое случается: зависть к пауку.

Интересно, если бы паук сам себя увидел, испытал бы он омерзение?

Присмотревшись, Цигель увидел в паутине муху. Неужели она более дохлая, чем он, Цигель?

Камера,

очевидно, было почтенно старой: ее обжили тараканы, по ней шныряли мыши. Последним можно было по-настоящему позавидовать: у них был свой вход-выход в камеру.

Тюрьма – утроба и логово. Вспомнил то ли историю, то ли быль о старике, которому удалось сбежать от верной смерти: он рыл ход из тюрьмы, зная, что по ту сторону стены его ждут охранники. Это, как говорится, входило в сюжет. И он продолжал рыть, скрести, обрывать ногти, ибо пока ты жив, пока роешь, есть надежда на изменение сюжета.

В разведывательной школе под Москвой их возили на целый день в Бутырскую тюрьму, водили по пути побега целой группы узников, осужденных на пожизненное заключение. Сначала курсанты пересекли двор тюрьмы, где прогуливались заключенные, а у стен стояли охранники с собаками. Показали камеры смертников.

Беглецы же сумели спуститься на первый уровень катакомб, под которыми был еще и второй уровень. Жуткий озноб вызвали бывшие расстрельные подвалы, через которые, и затем, по каналам канализации беглецам удалось добраться до внешней стены тюрьмы. «Экскурсию» эту вел знаток тюремного лабиринта на всех уровнях, почтительно называемый по-английски «диггером», что попросту означало в переводе – землекоп.

Особый, с трудом переносимый, тюремный запах гнили, тлена, сырости навсегда запомнился Цигелю.

Любитель словесных игр Аверьяныч говорил: «Представьте себе, что вы можете оказаться в таком месте. Вырабатывайте в себе желание выжить, выжать из себя страх среди «рвачей и выжиг», как говорил Маяковский прежде, чем приставил пистолет к своему виску или груди».

Господи, Аверьяныч, рыцарь без страха и упрека, а, по сути, безжалостный убийца, перебежал к американцам. Сколько же он заработал на превращении несчастного Цигеля в резиденты?

Жажда заложенной изначально в существо безудержной свободы прорывалась в камере на рассвете, когда, вскочив с постели почти в бессознательном состоянии, Цигель бросался с закрытыми глазами по внутреннему расположению дома детства к выходу и ударялся в стену, как птица, попавшая клетку.

К завтраку смирялся со своей участью.

Часто с утра бил его ледяной озноб, темный ужас.

Приходил доктор, говорил – невроз, давал таблетки. Но Цигель догадывался: тело и дух его предали. Ведь он, по сути, предал себя, свое «я», свой дух.

Дух ответил тем же.

В первые месяцы бывали дни, когда он несколько раз падал в обморок. Опять приходил доктор, щупал пульс, прослушивал легкие, ставил укол. После чего, расслабившись, Цигель вспоминал строку из песни на стихи Языкова «Нелюдимо наше море» – «Там, за далью непогоды, есть блаженная страна…»

Но с утренней побудкой в памяти возникали

пушкинские строки:

И с отвращением читая жизнь мою,Я трепещу и проклинаю,И горько жалуюсь и горько слезы лью,Но строк печальных не смываю.

От этих строк слезы выступили на глазах.

Значит, он не совсем окаменел.

Он чувствовал, что, воистину, по Ольге Форш, «одет камнем».

Так и канет камнем в бездонное пространство восемнадцати лет.

Даже круги не пойдут по поверхности вод.

Мгновениями казалось ему, что мозг его переставал функционировать.

Оказывается, вопреки Декарту, можно было «существовать, не мысля».

Иногда же, подобно приступу, возвращалась к нему его феноменальная память. Особенно, стихи, которые в юности, он запоминал с одного разу.

Возникал Пастернак, задумывающийся над собственным будущим —

Есть в опыте больших поэтовЧерты естественности той,Что не возможно, их изведав,Не кончить полной немотой.

Цигель же чувствовал, что, несмотря на прорывы памяти, ускользает в полную немоту, как в ледяную прорубь, со всех сил цепляясь слабеющими пальцами за гладкие края лишенного всякого милосердия льда. Ведь столько времени не слышал насыщенной мыслями человеческой речи.

Диалог Ормана и Берга в ту ночь, в шалаше, на Суккот, виделся ему не менее драгоценным, чем, положим, диалоги Платона, о которых во время прогулок ему рассказывал Орман.

Разменял Цигель свою память на запоминание имен, цифр, каких-то текстов, которых не понимал.

Профессиональная жажда шпиона уничтожила в нем тягу к поэзии, и теперь, в этой юдоли скорби, стихи вновь возвращались, словно их кто-то чертил на стенах камеры перстами руками человеческой, только не для гибели, а для спасения души. Они спасали его, держали на плаву, не давали свихнуться…

Не дай мне Бог сойти с ума,Уж лучше посох и сума…

Звериному жизнелюбию Цигеля страшно было ощутить во сне неограниченную свободу души, бьющуюся о бетонные стены камеры.

Сны в тюрьме – клапан непомерной энергии жизни, пытающийся поддерживать душевное равновесие.

Иногда во сне он видел себя, как бы со стороны – невысокого круглого человечка с мешками под глазами и лицом, трудно подающимся описанию, настолько оно было заурядным. Никогда на свободе он во сне не видел себя бредущим среди героев сновидения. Там хаос изображений и лиц разворачивался перед его глазами фильмом. Видеть себя подобием бледной личинки, еще не превратившейся в куколку, чтобы из нее вылупиться, было сверх сил, но еще больше не было сил пробить скорлупу сна, которая во сне оборачивалась застенком.