Завещание бессмертного
Шрифт:
Опираясь о пол дрожащими руками, Эвбулид на коленях подполз к двери и, не в силах вымолвить слова, толкнул ее ладонью.
- Живой! — обрадовался голос.
Дверь осторожно скрипнула, приоткрылась. В ночном проеме, на фоне усеянного звездами неба, появилась женская фигура.
Бесшумно опустившись на колени, она поставила на пол кувшин и миску с едой и принялась гладить Эвбулида по лицу, волосам, шепча:
- Я знала, я верила, что мы еще встретимся! Родной мой!..
«То были голоса, теперь — видение, и совсем как живое… Но все же это лучше, чем
- Кто ты?
- О, Минерва, это не он! — вскричала девушка, отшатываясь от Эвбулида.
Она произнесла эти слова по латински, и Эвбулид, как ни было затуманено его сознание голодом, понял, что это — та самая римлянка–рабыня, о которой Протасий сказал Филагру, что ни один волос не должен упасть с ее головы.
- Постой! — протянул он руку, содрогаясь от мысли, что девушка исчезнет так же внезапно, как появилась. — Только не уходи!..
Но римлянка оттолкнула его руку и, с криком: «Не он! Не он!», — выбежала из эргастула.
С упавшим сердцем Эвбулид слушал, как, скрипнув, захлопнулась дверь и как торопливо закрывался тяжелый засов. В клетушке эргастула снова стало темно и тихо.
«Опять один! — закрыл глаза Эвбулид. — Зачем она приходила сюда, и почему я — это не я? Кого она ожидала здесь увидеть? А может, ее вообще не было?.. Конечно же, не было! — принялся успокаивать себя он. — Как не было ни Гедиты, Квинта, триерарха с «Афродиты», как скоро не будет и меня…»
Он собрался было лечь прямо у двери, но пальцы неожиданно натолкнулись на какой–то предмет. Эвбулид ощупал его и вскрикнул от радости, узнав в нем кувшин, который принесла девушка.
Не веря самому себе, он схватил его в руки, убеждаясь, что воды в нем по самое горлышко, и приложился к нему жадными губами. Это была самая вкусная вода, какую он когда–либо пил в своей жизни, и даже не вода, а теплый настой трав, подслащенный медом.
Не в силах оторваться от глиняного горлышка, Эвбулид пил, пил сладкую, терпкую жидкость, тщетно уговаривая себя сделать лишь несколько глотков, а остальное оставить на потом.
Он так и уснул в обнимку с кувшином. И когда проснулся, первой мыслью было: «А где миска с едой? Ведь если есть кувшин, то девушка приходила на самом деле, а у нее была и миска!»
Было уже утро, судя по полоскам розового света в двери, и он сразу увидел возле себя миску. Заглянул в нее и едва не заплакал от счастья: она до краев была полна серой полужидкой кашей. Такую в Афинах скормили бы еще не каждой свинье, но сейчас он съел бы всю ее разом, да еще и вылизал бы дочиста дно миски. Останавливало его лишь воспоминание о том, что произошло с ним, когда он наелся досыта в трюме «Талии» всего после трех дней голодания. А тут — без малого, месяц!
Или полмесяца?..
Давно потерявший счет времени, Эвбулид уже не воспаленным воображением — вполне осознанно припоминал слова Аристарха:
«Говорил же вам было — не торопитесь! Ну что вам стоило разделить эту еду на два или даже на три дня? И ты, Эвбулид, туда же! Ведь грамотный человек!»
Вздохнув,
«Где теперь Аристарх? Что с ним? — думал он, вспоминая удивительного лекаря. — все так же мечтает прожить до ста двадцати лет? А может, его уже нет на свете… Как ему не повезло! Как не повезло из–за этого всем людям — и тем, что живут сейчас, и тем, что будут жить после…»
Эвбулид вздохнул, покосился на миску и, не удержавшись, сделал еще глоток, после чего решительно переставил миску на два шага, отвернулся, потом подумал и отнес ее в дальний угол.
После этого он вернулся к двери и стал неотрывно смотреть на полоски света, дожидаясь, когда они станут белыми, чтобы можно было сделать еще несколько глотков.
Стараясь отогнать навязчивые мысли, Эвбулид стал думать о Гедите. Он вспомнил свою свадьбу сразу после возвращения с войны, счастливое лицо Гедиты, которую он перевозил в свой дом в украшенной цветами повозке, ее мать, державшую в руках горящий факел, зажженный от домашнего очага.
Под свадебную песню в честь Гименея он перенес Гедиту через порог, и их, счастливых и радостных, родственники и соседи щедро осыпали финиками, орехами, фигами и мелкими монетами. Затем факелом разожгли очаг, принесли жертвы предкам и после заполночной трапезы хлебом с фруктами они с Гедитой начали семейную жизнь…
Эвбулид отвел взгляд от полосок света, которые еще только золотились. Солнцу, судя по ним, было еще далеко до зенита. Закрыл глаза.
В первый день после свадьбы, по совету некоторых приятелей, он сразу решил показать, кто в доме истинный хозяин.
Теперь смешно вспоминать, но именно так оно и было.
Едва они разложили по углам многочисленные подарки, как он с важным видом стал поучать Гедиту, что она должна хранить все запасы в порядке и каждую вещь на своем месте. Говорил, чтобы фрукты, приносимые в дом, были хорошо высушены, одеяла и одежда хранились в сундуках, обувь всегда была выставлена в ряд, дабы он сразу мог определить, какую пару выбрать сегодня. Не забыл и то, как должна быть расставлена посуда и горшки. В заключение же строго заметил, повторяя слово в слово то, что услышал от подвыпившего гостя на свадьбе:
— Из гинекея — ни шагу! Если женщина выходит на улицу, то она должна быть уже в таком возрасте, чтобы прохожие спрашивали, не «чья она жена?», а «чья она мать?».
Он продолжал бы и дальше в том же духе — недостатка в советах и поучениях, как от ровесников, так и знатных гостей не было, но Гедита неожиданно обняла его за плечи и, стесняясь, шепнула на ухо:
«Эх, Эвбулид, ну зачем мне выходить из дома, когда в нем ты!..»
Эвбулид сцепил зубы, чтобы не застонать. Боги послали ему такую жену, а он, пусть даже не по своей воле, оставил ее на произвол судьбы одну с тремя детьми и с огромным долгом Квинту! Да и раньше не особо баловал. Ее на руках надо было носить, а он чуть что: «Замолчи, женщина, а то у тебя заболит голова» или: «Занимайся лучше своей прялкой!»