Завидное чувство Веры Стениной
Шрифт:
— Мне воду, пожалуйста, — попросила Евгения.
Ей показалось, что соседка недовольно хмыкнула. Евгения решила не обращать на это внимания — она знала, что многие люди, испытывающие зависимость от алкоголя, осуждают тех, кто не пьёт. Возможно, им кажется, что непьющие люди претендуют на ту часть здоровья, которую теряют алкоголики, — хотя это, конечно, глупости.
Уж лучше думать про матрёшек. Или дочитать Хандке.
В семье через проход тоже разбирались с напитками — отец взял пиво, мать — красное вино, дочка — пепси-колу.
Евгения ещё раз вежливо улыбнулась младенцу, который как раз мигрировал на колени к отцу, приговорившему своё пиво.
— Тебя как звать-то? — спросила девушка у окна. Евгения назвалась, как всегда, полным именем.
— А Женей можно?
Стиснув зубы, Евгения сказала, что если очень хочется, то можно.
— Ясно, — кивнула девушка. Её звали Даша, и она впервые побывала во Франции — в гостях у друзей, которые, как поняла Евгения, жили где-то в Лангедоке.
— Дыра дырой, — сокрушалась Даша. — Хотя природа красивая, лошади. Люблю лошадей, а ты?
Евгения сказала, что ей симпатичны все живые существа.
— Ясно, — опять кивнула Даша, но всё же решила уточнить: — И комары?
Тут рядом с ними очень вовремя припарковалась тележка стюардессы, окутанная тяжёлым духом разогретой пищи. Русское слово «дух», неожиданно пришедшее на ум Евгении, напомнило о тех многочисленных случаях, когда Ереваныч выгонял их с Ларой из комнаты за какую-то провинность, повторяя:
— И чтобы духу вашего здесь не было!
— Для вас — курочка или рыбка? — спросила Яна у Даши. Даша выбрала курицу. — А вам вегетарианское питание, — сказала стюардесса Евгении. — Придётся чуточку подождать.
— Ты мяса совсем не ешь, что ли? — удивилась Даша. Евгения терпеливо объяснила, что, если человек в самом деле любит животных, он не должен их есть.
— Ясно, — сказала Даша. Судя по всему, это было её любимое слово. Евгения жалела, что Даша проснулась — лучше бы дальше спала. — А я вот спокойно их ем. У французов в деревне был кролик, я его каждый день ходила гладить — а потом они из него сделали этот… как его… фритатуй. Очень вкусный! Ты, Жень, должна понимать — бог дал нам животных, чтобы мы ими питались.
Евгения не любила споров о вегетарианстве, а также о религиях и той особой роли, которую играет в мире Россия. Поэтому быстро кивнула, признав таким образом Дашину правоту, — и сняла раскалённую фольгу с порции овощей, которую принесла другая стюардесса.
Даша почувствовала себя обманутой — она рассчитывала на спор, в котором сможет блеснуть ещё какими-нибудь познаниями, а Евгения как будто хлопнула дверью у неё перед носом. Какое-то время соседка угрюмо жевала свою курицу, запивая вином, но вскоре снова принялась за Евгению:
— А ты в Париже чё делала?
Евгении не хотелось рассказывать, что она там живёт и учится, — во-первых, Даша ей не нравилась, во-вторых,
— Как все, — сказала Евгения, — смотрела город.
— Магазины у них нормальные, — признала Даша, — но еда — отстой. А на могилку Наполеона ты сходила?
Евгения вспомнила Дом Инвалидов и величественный саркофаг, в котором лежали ещё пять гробов — один в одном, как матрёшки. Тело императора было спрятано там, словно сердце сказочного Кощея.
— Нет, не довелось, — соврала она, и Даша обрадовалась:
— А я сходила!
Евгения почувствовала благодарность к младенцу, который вдруг завопил, перекрыв своими воплями Дашины откровения, как советские спецслужбы глушили в своё время вражеские радиоголоса. Этим воплем он предвосхитил объявление стюардессы — таинственным голосом та попросила всех привести кресла в вертикальное положение и пристегнуть ремни, потому что самолёт вошёл в зону турбулентности.
Евгения послушно пристегнулась и постаралась как можно скорее доесть свои овощи, на редкость безвкусные. Самолёт трясся и звенел, точно бубен в руке цыганки. За иллюминатором мелькали молнии.
— Гроза, — подтвердила Даша. Она не выглядела испуганной — преспокойно дожёвывала булочку. Евгения, впрочем, тоже не слишком боялась, в отличие от Ереваныча, который всякий раз шёл в самолёт, будто на казнь. При слове «гроза» она не встревожилась, а вспомнила, как маленький Стёпа услышал за окном раскаты грома и закричал: «Салют!»
Самолёт тем временем трясся всё сильнее. У семьи с младенцем что-то упало со столика, но ребёнок почему-то замолчал. Евгения ощущала рваные движения машины, поглотившей её и других пассажиров на долгих четыре часа — и прокладывающей дорогу сквозь грозовые тучи. Вдруг сильный удар подбросил Евгению в кресле, и недодуманная мысль вылетела из головы, как вылетает из горла застрявший кусок.
— Что происходит? Что случилось? — закричал кто-то позади Евгении. И, словно в ответ, раздался женский вопль:
— Мы падаем! Мы все умрём!
На несколько секунд Евгения очутилась в эпицентре чужой паники: люди кричали, плакали, молились, угрожали кому-то, обнимались, прощались друг с другом. Коробки с недоеденной едой падали на пол. Стюардессы страшно молчали, никто ничего не объяснял. Евгения зажмурилась, пытаясь вспомнить молитву «Отче наш», но вместо этого вспомнила весёлого монаха, который приходил к ним однажды в гости и сказал очень странную фразу:
— Я, конечно, хочу попасть в царствие небесное — но я там ни разу не был и не знаю, на что оно похоже. А вот эту грешную земную жизнь я знаю — и очень люблю.