Завоевательница
Шрифт:
— Позвольте мне взглянуть, — сказал он, вводя ее в дом.
— Взглянуть на что?
— На то, где растет ребенок. Покажите мне.
— Там не на что смотреть! — запротестовала она, испугавшись и смутившись одновременно. — Все происходит внутри.
Он поднял ее на руки и понес через гостиную, мимо кабинета и столовой, где Тео и Глория накрывали на стол к ужину, мимо комнат для гостей в их спальню в конце коридора.
— Отпустите меня! — тихо просила Ана, так чтобы слуги не слышали.
Но она не сопротивлялась, когда он
Ана не хотела, чтобы из-за ее состояния изменился привычный образ жизни. Но тело не обманешь: последний раз она ходила беременной девятнадцать лет назад. Вынашивая Мигеля, она оставалась сильной и энергичной, рвалась работать наравне с мужчинами, которых соблазнила идеей приехать на Пуэрто-Рико. Она едва помнила, что значит ждать ребенка. На этот раз прежде незнакомые боли мешали спать, из-за них она двигалась медленнее обычного. Стало трудно сосредоточиться на бумажной работе, занимавшей большую часть утра. На повседневную работу сил тоже не хватало.
— Консиенсия, — обратилась Ана к девочке, которая как раз готовила ее ко сну, — почему огонь не показал, что у меня появится еще один ребенок?
— Не знаю, сеньора.
— Потому что ты не знала или не хотела говорить мне?
Консиенсия закончила причесывать Ану и ловко вплела ленты в косы.
— Когда я что-то вижу, то говорю вам, сеньора. Но огонь никогда не сообщает о том, что хотят знать люди, а лишь о том, что им нужно знать.
— Мне нужно знать все о гасиенде Лос-Хемелос, хозяине и будущем этого ребенка.
— Вероятно, не они сейчас требуют вашего внимания.
— Ты уверена?
— Сеньора, я не вправе давать вам советы. Я только передаю вам то, что вижу, а вы решайте, как поступить дальше.
— Я спрашиваю твое мнение.
— Ах, сеньора. — Консиенсия помолчала минутку, уже собралась что-то сказать, замялась, но потом решилась: — Молитесь за сына, который сейчас по ту сторону океана.
— Ты пытаешься потакать мне, Консиенсия.
— Нет, вы спросили, что я думаю, как любой человек, который обращается ко мне за помощью. Но мой ответ вам не понравился.
— Меня всего лишь настораживает то, что рабы и кампесинос получают от тебя более ценные советы.
Ана улеглась в постель.
— Мне очень жаль, сеньора.
— И как ты это объяснишь?
Консиенсия вдруг ощутила внутри невероятную силу и уверенность. Ане, смотревшей на нее сквозь пелену москитной сетки при свете ночника,
— Рабы и кампесинос нуждаются во мне больше, сеньора. Но требуют меньше.
Это было наглое и оскорбительное заявление, и девчонку следовало поставить на место. Но вместо того чтобы дать волю гневу, Ана вдруг ощутила стыд. Искалеченная фигура Консиенсии и горб, который становился с возрастом еще заметнее, сами по себе служили укором.
— Можешь идти, — разрешила она, и девчушка попятилась назад, словно ее хозяйка была властительницей, восседавшей на усыпанном драгоценными камнями троне.
Консиенсия была единственной рабыней, принадлежавшей Ане. Она заявила на нее свои права, вырастила как собственную дочь, а не как прислугу. Но на деле Консиенсия не стала ни той ни другой. Ана самонадеянно полагала, что малышка, появившаяся на ее пороге в тот самый день, когда Мигеля забрали в Сан-Хуан, принадлежит ей: не как ребенок — матери, а будто вещь, которую можно использовать по своему усмотрению. Она не считала Консиенсию личностью — она была ее тенью, горничной, помощницей, предвидящей, пусть и не всегда точно, будущее, компаньонкой. Сейчас перед Аной предстала молодая женщина, не по годам одаренная и мудрая, бесспорно зависимая от нее, но достаточно взрослая и умная, чтобы оценивать ее поведение.
Ана вспомнила, как сама в этом возрасте судила о родителях через призму ненависти и предубеждений, оставаясь непреклонной в своем нежелании и неспособности простить их за реальные или выдуманные ею самой проступки. Консиенсия, названная так, чтобы напоминать о предложенных жизнью компромиссах, становилась ее совестью, как Ана и представляла когда-то. Но сейчас ей не хотелось копаться в своей душе. Нет, слишком поздно: много грехов за эти годы тяжким бременем легло на ее совесть.
Рано утром 7 апреля 1864 года после двенадцатичасовых родов Ана очнулась под шепот женщин. Она лежала с закрытыми глазами, пытаясь понять, ушла ли боль, и смутно припоминала, что Консиенсия положила скрюченное скользкое тельце на ее колышущийся живот, а Паула принялась обтирать его, как только девочка перерезала пуповину.
— Сын, сеньора.
Глория помогла Пауле вымыть и запеленать новорожденного, и старуха поднесла его хозяйке, прислонив головку к ее груди. Паула сжала сосок на груди хозяйки и всунула его в рот малыша. Ана откинулась назад и снова закрыла глаза, наслаждаясь теплом жадных губ и облегчением, нарастающим с уходом молока.
Должно быть, Ана уснула, потому что следующее, что она помнила, — это как Северо с сыном на руках целует ее в лоб.
— Назовем его в честь твоего великого предка, — сказал он, — и в честь тебя.