Завоевательница
Шрифт:
— Аминь, — хором ответили все присутствующие. — Аминь.
Ане было приятно, что священник одобрил то, как она обращается с невольниками. Он отслужил мессу под хлебным деревом неподалеку от дома, а затем дал Ане бутыль со святой водой и объяснил, что нужно делать при крещении детей, родившихся в неволе.
— Это их спасение, — добавил падре Хавьер.
Дабы произвести на него еще большее впечатление, Ана стала собирать людей на чтение Библии. Происходило это каждое воскресное утро после окончания хозяйственных работ, но перед свободным временем, которое предоставлялось
Каждый вечер Флора обмывала тело хозяйки, и это была единственная роскошь, которую позволяла себе Ана. После ужина Рамон и Иносенте, пропустив стаканчик-другой, курили, выпивали, иногда в компании Северо. Она же удалялась в спальню и раздевалась с помощью горничной. В комнате, озаренной свечами, Флора наливала в чашу пресную воду и добавляла несколько капель «Флоридской воды» с ароматом вербены лимонной. Ана держалась за столбик кровати, а горничная нежно протирала влажной тканью ее лицо, уши, подмышки, грудь, низ живота, ягодицы, внутреннюю сторону бедер. Закончив обмывать очередной участок, Флора осторожно массировала его сухой тканью. Она знала, как нужно касаться самых интимных частей тела обнаженной хозяйки, чтобы не вызывать в ней неловкости. И все это время горничная напевала.
— Что это за песня? — однажды спросила Ана.
Флора съежилась. Всякий раз, совершая ошибку или получая замечание, она ожидала пощечины или удара.
— Простите, сеньора.
— Ты не сделала ничего плохого. Ты просто пела.
— Я забыть, — оправдывалась Флора, все еще нервничая. — Простите, сеньора.
— Не надо извиняться, мне нравится твое пение, — сказала Ана. — Я разрешаю тебе петь.
— Правда, сеньора?
— Эта песня на твоем языке. О чем она?
— Сегодня полнолуние, и я пою об этом.
— Спой еще раз, Флора.
Голос у Флоры был высокий, с хрипотцой, он то поднимался, то опускался, производя почти гипнотическое действие. Ана догадалась, что Флора стыдится петь для нее и что само пение значит больше, чем слова.
— В своем племени ты была певицей?
— Все петь у нас, сеньора. Мужчины, женщины, дети. Мы поем всегда. Даже в печали.
— Ты можешь петь в любое время, Флора, когда тебе будет грустно.
— Вы не шутить?
Горничная заканчивала обтирание, продолжая напевать. Ана почти не сомневалась: попроси она Флору перевести, та скажет, что поет о луне, цветах или других приятных вещах, и не станет раскрывать свои чувства. Смысл песни передавали интонации, и Ане казалось, теперь за унылой мелодией она слышит облегчение.
Окунув мягкую пуховку в розовый тальк, Флора напудрила хозяйке подмышки, грудь и ягодицы.
— Сеньора?
— Да, Флора. — Ана подняла руки, ожидая, что Флора наденет ей ночную рубашку. Горничная
Флора покачала головой и натянула ночную рубашку на голову хозяйки:
— Пустяки, сеньора, не мое дело.
— Что не твое дело?
Флора стояла опустив глаза:
— Пожалуйста, не бить Флору.
— Я рассержусь, если ты не прекратишь говорить загадками! Что случилось?
— Вы беременны, сеньора?
Ана развязала ленты на вороте и осмотрела тело. Грудь действительно слегка увеличилась, а всегда плоский, даже впалый живот округлился так, что не видно было волос на лобке.
— Беременна?
Слава богу, Рамон и Иносенте не видели сейчас выражения ее лица! Но ее огорчение не укрылось от глаз горничной.
— Вы не рады, сеньора? — спросила Флора.
— Конечно рада! — огрызнулась Ана. — Какая женщина не обрадуется? — Ее слова прозвучали неубедительно даже для нее самой.
В глазах Флоры не отразилось никаких эмоций.
Узнав о ее беременности, Рамон и Иносенте, как и предполагала Ана, сначала обрадовались, а потом встревожились.
— Ты должна вернуться в Сан-Хуан, — сказал Рамон, — и остаться там до рождения ребенка.
Нет уж! Одна мысль о морском плавании вызывала в ней тошноту. Ана возразила:
— Кроме всего прочего, в моем положении небезопасно путешествовать.
В Испании, как только у женщины начинал расти живот, она должна была немедленно удалиться в свои покои, которые могла покинуть только через шесть недель после родов. Считалось неприличным демонстрировать окружающим свое раздавшееся тело, но при мысли о том, что придется провести несколько месяцев в доме Аргосо, в городе, огороженном каменными стенами, Ана начинала задыхаться.
В Испании, чтобы не бросать тень на репутацию родителей, она соблюдала приличия, которые противоречили ее инстинктивному стремлению к свободе. Худенькая Ана, с маленькой грудью и мальчишескими бедрами, походила на девочку, поэтому Хесуса заставляла ее носить корсеты и бесчисленные нижние юбки, чтобы бюст и бедра казались более пышными. Внутри такого количества одежды Ана чувствовала себя словно в ловушке и в первые же недели в Лос-Хемелосе избавилась от корсета и оставила только одну нижнюю юбку. Представляя, как снова придется обворачиваться метрами ткани, Ана едва не теряла сознание. Кроме того, она страшилась назойливого внимания доньи Леоноры, ее тревог, дурных предчувствий и бесконечного нытья по поводу того, что Рамону и Иносенте следует или не следует делать.
А еще при мысли об отъезде Ана испытывала беспокойство, которое она не вполне осознавала. Но это как раз и было истинной причиной ее нежелания покидать гасиенду. За последние четыре месяца, избавившись от всего наносного, Ана отвергла мир за границами Лос-Хемелоса. Их плантация, укрывшаяся в море сахарного тростника, держала ее крепко.
— Извините, сеньоры и сеньора, — сказал Северо после ужина следующим вечером, — я, конечно, поищу, но сомневаюсь, чтобы доктор, имеющий собственную практику… простите, если я говорю слишком прямо…