Шрифт:
Разрушить старый мир, на его костях построить новый – очень старая идея. Ни разу пока она не привела к желаемым результатам. То, что в старом мире вызывает желание беспощадно разрушать, легко приспосабливается к процессу разрушения, к жестокости… становится необходимым в этом процессе и непременно сохраняется, становится хозяином в новом мире и в конечном счете убивает смелых разрушителей. Ворон ворону глаз не выклюет, жестокостью жестокость не уничтожить. Ирония и жалость, ребята. Ирония и жалость!
Пролог
Я
Я почти не вспоминаю, как все началось. Обломки памяти возвращаются лишь во сне, когда удается поспать. Сегодня вернулись и наяву, просто так, хотя тот, кому я попалась, даже пока меня не бил. Впрочем, у нас ночь впереди, а стены в Надзорном управлении толстые, глухие.
…Тогда заканчивалась ночь перед Рождеством, начиналось утро. Я спустилась в гостиную к елке, чтобы подсмотреть, съел ли Санта печенье, не забыл ли о моих подарках. Часы показывали 6:30. Я всегда вставала примерно в это время, а мама с папой – еще раньше. Им нравилось встречать рассвет, особенно зимний. В нашей семье любили зиму, да и во всей стране: горы и озера, городки и леса под снегом превращались в сверкающую сказку. Жаль, теперь «зима» значит то же, что «страх», а слово «сказка» забыто вовсе.
Хотя родители были «жаворонками», в каникулы мама разрешала мне – своему «совенку» – поспать подольше. Но тем утром я не могла оставаться в кровати: меня буквально выпихивало из-под пледа какое-то предчувствие – не плохое; его можно было назвать рождественским. Знаете, стук сердца, щекотка под коленками; ты вскакиваешь и бежишь по ступенькам вниз, громко топая и оповещая всех, что уже проснулась и ждешь чуда. Неважно, сколько тебе: шесть, четырнадцать, тридцать. Предчувствие, выросшее из книг и фильмов, в том или ином виде остается с тобой до конца. Но это в нормальном мире.
Внизу ждал подарок, каких я никогда не получала. Его вряд ли принес Санта, такое мог бы скорее подарить Крампус, его злая тень. Дары Крампуса обрушились тогда на каждую голову, повинную или нет.
В доме пахло индейкой, было светло от зажженных цветных гирлянд. Они мигали: красная лампочка, белая, зеленая, синяя. Мама лежала в кухне у стола, а отец – на улице, со снегоуборочной лопатой в руке, пальцы у него окоченели. Оба выглядели совсем обычно. Никто их не зарезал, не застрелил, не сбросил ядерную ракету. Они просто умерли. Мама была теплой из-за того, что отец успел натопить камин, чтобы я не замерзла. Он всегда топил по утрам.
Я звала их, тормошила, кричала. Потом я звонила в полицию и слушала длинные гудки. Наконец я сама побежала в участок, чтобы и там найти двух мертвецов – ночных дежурных. От кофе в их кружках шел пар; сами они тоже еще не остыли.
Да, был Сочельник. Самый конец ночи, когда умерли все родители нашего города, области, страны. С тех пор я ненавижу запах рождественской индейки и любой другой жареной птицы, ненавижу до спазмов, до рвоты. А еще с тех пор у меня нет дома. Семьи. Будущего и прошлого.
Чиновники, ученые, журналисты
Конечно, правительство пыталось как-то разобраться с инцидентом. Иначе поначалу не говорили, сказать было нечего, потому «инцидент», даже не «катастрофа». Чиновники осознали все довольно поздно, да и самих их уцелело немного: у большинства тоже были дети – дети, из-за которых они умерли, в ту же ночь. Да, хотя произошедшее называли «инцидент», хотя ничего не было понятно, одну вещь заметили почти сразу: внезапные смерти связаны с нами. С детьми.
Умерли мамы, папы, дедушки, бабушки и приемные родители. Умерли содержатели приютов. Умерли многие учителя в школах, тренеры в секциях, некоторые детские врачи. Это не докатилось только до окраин, откуда люди начали сбегать, увидев первые заметки в газетах. Многие успели уехать, потом правительство спохватилось и, пресекая панику, закрыло границу. Она закрыта до сих пор, потому что паника продолжается.
Ближе к столице в живых остались лишь взрослые, вообще не контактировавшие с детьми, и сами дети. Еще небольшое число одиноких стариков, совсем небольшое, в нашей-то благополучной стране. Все здесь хотели иметь семью, было почти не встретить дедушку или бабушку без внуков.
Закономерность проследили, но не сразу в нее поверили. В этом не было смысла: чем мы могли навредить взрослым? Нас наоборот жалели. Люди из правительства, бездетная Госпожа Президент – ее только-только выбрали – попытались сделать единственное, что было в их силах: пристроить нас в новые семьи. Это была целая программа.
«Поможем сиротам найти дом, сплотимся, нас осталось так мало!»
Многие поверили. Нас удочеряли, усыновляли. Все начало налаживаться, но спустя еще несколько месяцев умерли те, кто решил нас приютить. Моя новая мама тоже погибла. Она работала судьей и носила парик. Любила вязать, читала классиков Древней Греции в подлиннике. Больше я ничего про нее не помню. Ах да, кажется, у нас была кошка.
Мы перестали быть детьми. На страницах газет мы постепенно превратились в «неизвестную угрозу», в «инфицированных» и, наконец, в «отродья». Женщины стали прерывать беременности: кому хочется, чтобы тебя убило что-то, растущее в твоем животе? Мужчины уходили из семей. Никто ведь не будет жить с монстром.
В прошлые века люди во всех бедах винили колдовство и сжигали тех, кого в нем подозревали. Или вешали, топили, рубили головы. Потом люди поумнели и занялись наукой; она стала им хорошим другом на долгое время. Но и теперь, стоит стрястись необъяснимой беде, люди с радостью отворачиваются от нового друга Науки и призывают старых добрых друзей: Суеверия и Святую Инквизицию. Я вижу их большими ребятами в коже, с тяжелым оружием. Не просто так.