Завтра в России
Шрифт:
– Я стараюсь… – Полина снова отпила шампанское.
– А когда он тебе квартиру даст?
– Я боюсь просить…
– Ты проси, дура! Если ты у него ничего не будешь просить, он сразу поймет, что тебя подсунули! Не в любовь же ему с тобой играть, твою мать! – Митрохин еще в юности, в школе КГБ, заимствовал из какого-то американского романа манеру разговаривать с женщинами матом и давно убедился, что в России это производит на них замечательный эффект.
– А вы мне не можете квартиру дать? – осторожно спросила Полина. – Не могу же я всю жизнь с родителями в Черемушках…
– Я могу тебе сто квартир дать, дуреха! – уже ласково сказал Митрохин. – Но мне нужно, чтобы он тебе дал. Понимаешь?
– Конечно, понимаю. Вы там будете нас с ним голыми фотографировать.
– А тебя
– Нет, просто интересно, – усмехнулась Полина, задумчиво разглядывая простертое на ковре голое тело Митрохина.
– А почему ты про своего американца никогда не спрашиваешь?
– А вы все равно не скажете…
– Ты его еще любишь?
– Не знаю… Нет, наверное… – Полина вдруг вскинула глаза к его лицу, сказала в упор: – Я хочу замуж. За Стрижа.
– Что-о? – Митрохин от изумления даже приподнялся на локте.
– А что – разве секретарь ЦК не может со старой женой развестись?
– Та-ак… – задумчиво протянул Митрохин и снова улегся на ковре. – А вообще-то это было бы гениально. – Он заложил ладони под затылок, стал прикидывать ситуацию: – Но тогда действительно ты у него ничего не проси. Пока не проси. Разыгрывай влюбленную целку. Ты поняла? Что ты делаешь?!
Спрыгнув с подоконника, Полина взяла со столика вазочку с икрой, подошла к Митрохину и теперь стояла над ним с озорно-лукавым огнем в своих зеленых глазах.
– Не дури… – предупредительно произнес Митрохин.
– А вы мне поможете со Стрижом?
– Как?
– Ну, мало ли… КГБ все может… – Шагнув к стереоустановке, Полина нажала несколько кнопок, и в полумраке зимней дачи вновь зазвучал негромкий, тонкий, как прорастающий колос, мотив арии России и самые начальные, почти робкие слова: «Я – Россия ковыльная, я – Россия степная…»
– Ну, говори, что у тебя на уме? – сказал Митрохин вернувшейся к нему Полине.
– А вот что! – Она вдруг быстрым движением опрокинула на его грудь всю вазочку с икрой.
– Что ты делаешь, идиотка?! – вскочил Митрохин.
– Да подождите! – удержала его Полина, нагнулась и в такт музыке стала вылизывать икру, озорно поводя головой из стороны в сторону. При этом в наклонах ее юного тела, в упавших потоках волос, в изгибе белых рук и в абрисе бедер – во всем снова была идеальная, классическая грация.
Митрохин даже головой покачал:
– Ну кошка! Прямо Роден!..
Но в следующую минуту ему уже было не до классического искусства. Под ласкающими движениями народной артистки СССР ослабленный Председатель Президиума ожил, и дух его вознесся вместе с возрастающей мелодией арии из оперы «Весна России».
Но Полина не спешила. Она явно наслаждалась своей властью над главой правительства.
– А у жены Стрижа разве нет любовника? – вдруг спросила она между делом.
– Ах вот ты что хочешь! Чтобы мы ей любовника… – догадался Митрохин и вдруг не выдержал этой пытки блаженством – с диким рыком, неожиданным при его светских манерах, схватил Полину, с силой развернул ее и надломил лицом вниз, а высокими роденовскими бедрами вверх. – Вот тебе! – вошел он в нее, цепко ухватив актрису за талию. – Вот тебе «ковыльная!» Вот тебе «степная!» Пока ты за Стрижа замуж не вышла! Ишь куда замахнулась, курва! Да мы ей десять любовников подсунем! Я тебя озолочу, если ты его на себе женишь! Мы его вот так иметь тогда будем! Жени его на себе! Жени!.. Жени!.. Жени!..
Раскачиваясь в такт его сильным ударам и водя по ковру копной золотых волос, Полина хрипло, счастливо дышала открытым ртом.
А мелодия «России ковыльной» все набирала высоту и силу…
24
В 6.50 очередь наконец увидела двух милиционеров, идущих на дежурство к хлебному магазину. Один из них, Сергей Шаков, был рослый тридцатилетний сержант с круглым красно-кирпичным лицом и светло-голубыми глазами. Шапка-ушанка с милицейской кокардой была заломлена на его голове набок и открывала светло-рыжий чуб. Второй милиционер, Василий Карюк, толстый пятидесятилетний старшина, имел неожиданное при его теле-бочонке лицо
– Явились, мордовороты!
– Небось, кобелили на пару! А народ тут мерзнет!
– Хоть бы газету принесли – про новые нормы узнать!
– А что им народ?! Счас покрутятся пять минут, возьмут по две буханки и опять по бабам! Вот и вся их работа!
– Нет, не вся! Не слыхал, как они в Воронеже наработали? На бабью демонстрацию – с танками да автоматами!
– Это они могут! Такой козел за паек родную мать расстреляет, рука не дрогнет!
– Эй, Шаков, вы мясо-то настоящее жрали? Или как мы – китовое?
– Шаков, мать твою вперекрест! Принес бы «патриотку» – людям согреться!..
В очереди расхохотались – большие двухлитровые бутылки водки с ручкой, наподобие западных, появились сразу после смены правительства, и народ тут же окрестил их «патриотками».
Милиционеры оторопели от такой встречи и принялись рьяно наводить порядок.
– Хватит орать! А ну, первый десяток! Пять шагов от магазина – марш! Марш!
– Второй и третий десяток, построиться по одному!
– Счетчицы? Ну и что, что вы счетчицы?! Все, отсчитались! Идите на свои места. Первый десяток – заходь в магазин за хлебом!..
– Счетчицы пусть стоят! – крикнули из хвоста очереди.
– Пусть считают! Восемьсот человек должны хлеб получить.
– Получат, получат! – сказал Шаков. – Мы разберемся! А вы катитесь на свои места! Тоже мне – народный контроль! У каждого на руке номер написан? Написан? Ну, восемьсот номеров и получат хлеб!..
Но толпа прекрасно знала, что ни номера на ладонях, ни даже самые бдительные счетчицы не спасут от неизбежной недостачи двадцати, а то и тридцати буханок хлеба. Через полтора часа, когда будут распроданы все восемьсот буханок, выяснится, что хлеб получили не 800 человек, а 780 или 750! А куда делись остальные буханки – никто не сумеет выяснить. Даже если вызовут ревизора, продавщица предъявит ему ровно восемьсот отрывных хлебных талонов. Притом четыре буханки хлеба унесут без всяких талонов эти два милиционера – таков неписаный закон и оброк. Еще две буханки возьмет уборщица магазина и штук пять – сама продавщица, это тоже в порядке вещей. Но куда денутся еще три десятка буханок? «Очередь получила, – скажет продавщица не моргнув глазом, – вот же талоны!..» Когда первые полсотни людей получили хлеб, нервное напряжение толпы чуть поугасло. Вместе с очередью девочка приближалась к заветной двери магазина и уже достала из внутреннего кармашка пальто желтую, из второсортной бумаги книжечку с отрывными хлебными талонами. Но именно в это время она заметила некую короткую игру взглядов между молодым милиционером Шаковым и смазливой бабенкой, стоящей неподалеку от магазина в числе нескольких зевак. Этих зевак милиционеры постоянно отгоняли подальше от очереди и магазина, но они все равно настырно лезли. Поймав короткую и многозначительную переглядку Шакова с двадцатипятилетней блондинкой в черном тулупе, девочка сразу поняла, к чему этот молчаливый сговор. При первом же удобном случае милиционер протолкнет эту бабенку в магазин без очереди. «Но дудки!» – решила про себя девочка и уже не спускала глаз с этой бабенки. А та как ни в чем не бывало отвернулась от очереди, отошла до угла и стояла там с таким видом, словно не имела никаких преступных намерений. Еще один десяток людей запустили милиционеры в магазин… затем еще один…