Завтра война
Шрифт:
Я сел на дорожку и долго лупил красный песок кулаками. Пока они не стали такими же красными.
Однако у этой истории конец все-таки был неожиданный и счастливый.
Следующим утром меня отыскала секретарша Федюнина. Заметим: не вестовой, а секретарша лично.
Приказ: явиться незамедлительно!
Я нехотя вполз в кабинет, от одного воспоминания о котором у меня сжимались кулаки.
Федюнин встретил меня долгим, нехорошим взглядом исподлобья.
– Садись,
Я сел.
Федюнин молчал. Я молчал.
Минуты через три каперанг спросил:
– Пушкин, ты не хочешь письменно отказаться от своего заявления?
– Какого заявления, товарищ каперанг?
– Ёлкин дрын, да какого же, а?! Разумеется, насчет Иссы Гор!
– Не хочу, товарищ каперанг.
– В таком случае поздравляю, – замогильным голосом сказал Федюнин и протянул мне… мое заявление со своей размашистой визой и печатью факультета!
– Товарищ каперанг!.. – Меня, если честно, душили рыдания. – Товарищ!.. Я даже не знаю…
– Понял, понял. – Федюнин грустно улыбнулся. – Можешь ничего не говорить.
Куда там, ничего не говорить!
– Спасибо, Вадим Андреевич! Большое человеческое спасибо! Я знал, я был уверен, что вы войдете в наше положение! Вы себе представить не можете…
И я пустился объяснять ему, что благодарность моя не имеет границ. Ну то есть никаких. И если эти границы вдруг сыщутся, я буду последней скотиной. И много чего еще в том же духе.
Федюнин деланно кивал. Дескать, понятно-ясно. Когда я наконец закончил и замолчал, пожирая каперанга влюбленными глазами, он тихо сказал:
– Пушкин, в качестве благодарности сделай, пожалуйста, одну вещь.
– С радостью, товарищ каперанг!
– Я вчера, наверное, не в настроении был. И насчет Конкордии я тебя неправильно… ориентировал. Наша дружба с Конкордией, похоже… будет только крепнуть. Так что прошу тебя забыть о нашем вчерашнем разговоре. И никогда никому о нем не рассказывать. Обещаешь?
– Конечно! То есть так точно!
– Хорошо. А теперь можешь отправляться к Туровскому за второй подписью.
Будь я малость поумнее, я бы задался вопросом: «А почему все-таки Федюнин такой грустный?»
Но, конечно же, тогда я этим вопросом не задался.
Остаток лета я работал как вол.
Уже знакомый мне Восточный Ремонтный сектор Колчака преображался на глазах. За несколько дней миллионы контейнеров, которые под конец перестали помещаться в ремонтных боксах, так что их складировали прямо под открытым небом, растаяли как дым. «Андромеды» потрудились на славу – и в боксах вдруг стало пустынно, безлюдно и гулко.
Первую неделю своей контрактной работы я помогал интендантскому взводу разгружать Семнадцатый бокс.
Вторую неделю я провел разнорабочим: мы азартно крушили и рушили освобожденный бокс вместе с четырьмя соседними. Специальной демонтажной техники почему-то не сыскалось. Стены ломали обычными танками, а обломки растаскивали шагающими погрузчиками.
А в
Мы строили нечто новое и огромное. Судя по размерам – ангар для авианосца. Но, как легко сообразить, ангары для авианосцев никто не строит. А потому нам, рядовым рабочим, оставалось гадать, кому и зачем в непосредственной близости от летного поля понадобилось ставить несколько десятиэтажных корпусов, образующих при взгляде сверху исполинский шестиугольник с километр в поперечнике.
Что это? Гостиница? Казарма? Новый штаб флота?
Так нам и сказали! Как и всё в космопорту, стройка была секретной, совершенно секретной. Повсюду сновал осназ со своим назойливым жужжанием. «Предъявите пропуск», «Назовите пароль», «Стой, сканирование радужки!» и «Стой, обыск!».
Но платили действительно хорошо. Я бы даже сказал, для моей отсутствующей квалификации – подозрительно хорошо.
Правда, особая квалификация оператору пеноструйной машины и не требуется – в штатных ситуациях этот механический слоник работает в полностью автоматическом режиме. Но прислеживать как бы он кого не затоптал или не закатал в шар строительной пены кто-то все-таки должен.
Вот я и прислеживал.
А двадцать пятого августа, когда уже шли отделочные работы и из морского терминала начала поступать новенькая мебель, все мы наконец сообразили: да это же госпиталь, братцы!
Огромный госпиталь. На несколько тысяч коек. С бесчисленными операционными, с мощными гибернационными машинами, фармацевтическими лабораториями, протезным цехом и неизбежным в подобных учреждениях моргом.
Так-то вот. Мало, оказывается, у нашего флота госпиталей, клиник, санаториев и профилакториев. Поэтому надо построить еще один, громадный – прямо в крупнейшем военном космопорту Европы.
Куда мир катится?
Почему-то я ждал, что в сентябре грянет буря. Подозрительно голубым было небо над Академией, чересчур веселенькими и бодрыми показались мне однокурсники.
Но сентябрь прошел – и ничего не случилось.
И в октябре ничего не случилось тоже.
Мы снова учились. Изо дня в день, по шестнадцать часов в сутки.
В ноябре я окончательно забыл о ящиках с нагрудными знаками, которые очередная «Андромеда» увезла из Колчака на борт безвестного транспорта.
Забыл о странном поведении Федюнина.
И о том, что в двадцати километрах от нашей Академии стоит – огромный и безлюдный – госпиталь с законсервированным до времени моргом.
Да и как было обо всем этом не забыть, если наши с Иссой документы наконец попали в Комитет по Делам Личности?
Если на очередных учениях у моего «Горыныча» заглохли оба двигателя и я, не рискнув катапультироваться над ледяными водами Атлантики, еле дополз на безмолвной машине до заброшенного аэродрома в Норвегии?