Зазеркальная Империя. Трилогия

Ерпылев Андрей Юрьевич

Фарук-ага был известным по всему побережью Карадениз и Ассак — от Месембрии на западе до Анапы на востоке и от Трапезунда на юге до Азау на севере — работорговцем. Власти всех прибрежных государств, на словах боровшиеся с торговлей людьми, чтобы поднять свой имидж в глазах Европы (да-да, вы не ошиблись: зарубежные инвестиции и членство в престижных международных организациях привлекательны не только для европейцев и не только в известных нам мирах), конечно, были хорошо знакомы с проделками сотен подобных фаруков, но щедро подмазанные, смотрели на творящееся беззаконие сквозь пальцы. Конечно, время от времени,

уступая давлению возмущенных соседей, особенно если в сети работорговцев попадал какой-нибудь путешественник из цивилизованных мест, то одного, то другого «торговца черным деревом» отлавливали, после чего с большой помпой и показательно казнили самыми изуверскими способами… Увы, на сложившуюся ситуацию это никак не влияло, а на место закончившего свои дни на колу или под топором палача отморозка тут же становилось несколько других. Как ни крути, а работорговля в этих не самых богатых и слабо развитых экономически местах издревле была самым доходным бизнесом…

— Но ведь вы, Ашот, не самый последний в Азау человек, — наивно удивлялся Владимир. — Как же Фарук-ага осмелился вас похитить? Ведь не в последний же раз он посещает город?

— Конечно, не в последний, — грустно усмехался в ответ горбоносый красавец. — Более того, он в следующий свой приезд как ни в чем не бывало будет раскланиваться с дядей, расспрашивать его о здоровье, сокрушенно качать головой, сожалея о пропаже племянника… А меня к тому времени продадут в Стамбуле или Синопе, причем хорошо, если покупатель окажется турком или черкесом: останется хоть какая-то надежда, что за меня с дяди запросят выкуп, вместо того чтобы сгноить где-нибудь на рисовых полях или в подвале на подпольной фабричке, а вот если Миср, Ливия или Аравия…

— Но разве ваш дядя не поднял всех на ноги, не объявил розыск?

— Если вы имеете в виду полицию губернатора Азау, то эти жирные сурки и пальцем не пошевелят, чтобы разыскать гяура… Да-да, уважаемый Владимир, вы не ослышались: я ведь христианин, как и вы с вашим товарищем, — учтивый поклон в сторону слушавшего с открытым ртом Войцеха, едва различимого в полумраке, — А нас в Азау очень не любят… Даже евреи там пользуются большей поддержкой и благосклонностью, чем христиане. Мы, армяне, например, или греки. Нас терпят лишь благодаря огромным суммам взяток, ежегодно утекающих в бездонные карманы ханских чиновников. А золото не имеет ни национальности, ни вероисповедания…

— Но я собственными глазами видел европейцев, похоже пользующихся большим уважением среди мусульман! — вставил слово Пшимановский.

— Это были либо генуэзцы или венецианцы, либо немцы, — ответил Ашот. — Попробовали бы в Азау или Бахчисарае не уважать генуэзцев, которые владеют несколькими базами по всему побережью и держат в Черном море сразу два броненосных флота, а в Кафе, на полуострове, — целую армию с пушками и кавалерией! Ну а немцы есть немцы… С ними шутить еще опаснее…

— А поляки? — вскинулся снедаемый квасным патриотизмом Войцех, не обращая внимания на острый локоть Бекбулатова, вонзившийся ему в ребра. — А поляков здесь разве не уважают?

— Конечно, — заверил его, пряча улыбку, армянин. — Хотя до них далеко и вмешиваться в дела ханств они не станут… А вы бы хотели?

Поляк уже не хотел, запоздало вспомнив, что в Речи Посполитой его в лучшем случае ожидает каторга за дезертирство,

а за пособничество врагу — вообще «пеньковый галстук»…

— Ладно, — подытожил Владимир. — Поскольку надеяться на помощь извне, похоже, не стоит, давайте думать, господа, о том, что мы можем предпринять для освобождения, собственными силами…

* * *

Солнце уже готовилось раскаленным багровым диском нырнуть в волны на западе, когда в дверь капитанской каюты почтительно, но требовательно поскреблись.

Фарук-ага только что оторвался от кальяна, раскуренного его верным слугой и наперсником немым Идрисом — чернокожим нубийцем, привезенным когда-то из-за верховий Нила, — и теперь пребывал в нирване, ласкаемый одновременно всеми гуриями рая. Конечно, в чеканном сосуде курился отнюдь не табак, а нечто более действенное, но умный и бывавший в переделках капитан старался не злоупотреблять зельем, отлично зная действие сладкого яда, которым долго и не без выгоды для себя торговал до того, как Аллах сподобил его заняться несколько менее рентабельной, но зато более безопасной коммерцией.

Первый стук в дверь он проигнорировал, справедливо решив, что, если причина для беспокойства невелика, посетитель сам уберется восвояси, а если важна — подождет. Увы, стук повторился, на этот раз чуть громче и чаше.

— Иди посмотри, в чем там дело, — приказал Фарук-ага Идрису, не открывая глаз. — Если ерунда какая — гони в шею!

Оказалось — не ерунда, хотя и не экстренный случай…

— Еще днем сдох один из невольников, — опасливо докладывал спустя минуту недовольному капитану Мустафа. — Хлипкий попался старикашка, хотя и из горцев… Я ведь предупреждал вас, уважаемый Фарук-ага, что не стоит совсем уж древних брать — не довезем, а вы все: «Трюм пустой, трюм пустой…»

— Короче! — рявкнул капитан, понимая, что упрек справедлив, но не собираясь признаваться в этом подчиненному.

— Требуют убрать его, — подобрался Мустафа, про себя проклявший свой длинный язык: не хватало еще ненароком разозлить обдолбанного хозяина — вон ведь ятаган на стенке висит наготове, а он всякими железяками махать бо-о-ольшой мастер… — Покойника то есть. Битый час уже стучат в крышку люка… Боимся, говорят, что чума у старого. Почернел, дескать, весь и вздулся… Грозят трюм поджечь, если не откроем.

— Чем это еще? — подозрительно сощурился Фарук-ага, в глазах которого Мустафа, несмотря на все усилия, все время коварно пытался раздвоиться, равно как окно, кресло и верный Идрис. — Чем поджечь-то? Ты ж клялся-божился, что лично всех до нитки обыскал?

Мустафа незаметно, от греха подальше, отодвинулся к двери и сокрушенно развел руками:

— Понятия не имею, господин. Но дымком из трюма явственно попахивает. Я слыхал, горцы могут огонь добыть просто так, потерев одну деревяшку о другую…

— Ох и потру я одну деревяшку о твою спину… Проваливай! — рявкнул капитан, откидываясь на подушки. — Пятерых матросов с ружьями к люку, и чуть что — пусть стреляют… По ногам, — сварливо добавил он, прикинув возможные убытки. — Хотя куда те в кандалах денутся… За борт сигать — верная смерть. Сами пусть и хоронят своего мертвяка. Груз только им выдай и шкертик какой-нибудь, а то не след покойнику по волнам болтаться… Выловит еще кто…

Он длинно, с рычанием, зевнул: