Зажечь свечу
Шрифт:
— Пионерский лагерь?
— Нет, спецшкола. Вот, гостинцев везу. Кормят, говорит, хорошо, но все ж таки… Нет, вообще-то ничего у них здесь, место хорошее. И — строгость, дисциплина. Хорошо. Уж второй год пошел нынче.
— За что?
— Подрались да украли чего-то… Да нет, он-то не виноват, он по глупости. Я ему говорю: Санька, ты смотри, с кем ходишь, не будь дураком. Он как тот раз пришел — я сразу его спрашиваю: ну, ты чего натворил? Он и рассказал. Ребята, говорит, папа, грабили, а я на шухере стоял. Они, значит, все убежали, а мой-то дурак остался. Его и поймали. А на другой день милиционер приходит. Как за соучастие и взяли. Эх, дураки, дураки, а все водка виновата. С чего начинается-то? Я ему сколько раз говорил: гуляй-то гуляй, но только не вздумай водку пить. А в тот раз пришел, а от него за версту
Мужичок хрипло засмеялся.
Вот тебе и на. Ничего себе, первая встреча. А я-то уехал как раз от этого — повесть о несовершеннолетних преступниках в городе сочинял. Настигло меня, значит, и здесь, в Алексине.
А мужичок тем временем продолжал. Он уже не смотрел на меня и говорил как бы сам с собой — видно было, как отчаянно хочется ему поговорить хоть с кем-то. Не останавливаясь, не дожидаясь моих сочувственных слов, — ему главное было, чтоб слушали, слушали, не перебивая, — он рассказал, как жена собирала ему харч на дорогу, — сама-то она не могла поехать, так как больна, да и денег на дорогу нужно, а потом сообщение плохое: до Москвы на поезде — они под Волоколамском живут, — а от Москвы сюда очень нескладно, автобусом, да на автобус посадка трудная — народу много, и все сюда, все в Алексин. Хорошо, что она не поехала, а то бы не сели. Потом стал говорить о себе, о том, что сам ни-ни, пороком этим не страдает — ну, если и примет при случае, то немного, а так, чтоб голову потерять, этого нет. Потом предложил мне пойти и распить бутылочку на двоих. Я сказал, что мне ехать завтра, нагрузка большая и пить нельзя. А он уже завелся и, ничуть не обидевшись на меня, отправился вон из подвала на поиски другого напарника.
Да, вот так. Странная встреча: я думал, что стоит мне только добраться до койки, как тут же усну до утра. Но сон не шел. Телу было неприятно от высохшего пота, а сырой подвальный воздух только усиливал ощущение неудобства. А тут еще болтовня мужичка. Не хочу, не хочу возвращаться. Уехал ведь, уехал, черт побери…
И, бросив взгляд на велосипед — на своего бессловесного верного друга, — вспомнив сегодняшний длинный яркий день и вчерашний, поняв вдруг, что только ведь еще второй день — второй только! — рывком поднялся я на ноги, по-быстрому вытащил из рюкзака мыло, полотенце и плавки и — освященный своей новой солнечной верой, могучий и сильный — вышел наверх — в домашнюю теплоту августовского субботнего вечера. И из гостиничного уютного дворика решительно зашагал к крутому берегу, где тут же, неподалеку, еще давеча направляясь в столовую, видел внизу под обрывом Оку.
Наверное, высота берега здесь была метров пятьдесят. Тяжелое красное солнце уже легло краем на горизонт, словно раздумывая, чего еще оно не сделало за день. Слева и справа от солнца горизонт был неровный, темный. Дымили силуэты труб Соцгородка. Но эти тонкие струйки дыма только подчеркивали очарование холмистой, покрытой лесом местности, которая тихо отходила ко сну. Было совсем безветренно — даже здесь, на высоте, на естественной смотровой площадке, где я стоял, не ощущалось движения воздуха. Слабые стуки и шорохи доносились с той стороны реки — кто-то садился в лодку. Внизу в самых последних лучах солнца отсвечивали стены нескольких маленьких домиков, чудом примостившихся на обрыве. Сверкали бидоны на частоколе. Дальше была Ока, волшебная живая Ока, словно бы замершая в робком и трогательном ожидании. Даже отсюда, сверху, видно было быстрое движение струй посредине ее, но в спокойной прибрежной воде отражался темнеющий берег, большие камни, мост. Вольным, широким изгибом уходила она направо, огибая алексинский бор, а слева решительно и круто устремлялась по направлению моего взгляда — вдаль.
И не только Ока, а и эти поросшие лесом холмы, и трубы, и домики Соцгородка на той стороне, и мост — все словно чего-то ждало. Я тоже стоял, затаив дыхание, глядя во все глаза, боясь пропустить то чудо, которое обязательно должно произойти: ну, хоть полет ангела, что ли…
Солнце наконец скрылось. Стало быстро темнеть. В неудержимо густеющих сумерках спустился я вниз по узенькой крутой каменистой тропинке — мимо жестких кустиков и торчащих корней, цепляясь за них, мимо домиков и больших валунов, занесенных сюда какой-то природной прихотью в незапамятные времена, — к пологой песчаной полоске берега, к воде. Теплый воздух,
У меня было такое чувство, будто не в воду я погружаюсь, а в сгустившийся теплый воздух, и ничего плохого не может случиться, и даже если я не буду плыть — река все равно не даст захлебнуться.
И действительно: вода подхватила, и понесла, бережно и плавно, как носила меня когда-то — так давно, что невозможно припомнить, — женщина, которая меня родила.
Я сделал несколько кругов по Оке — уже совсем стемнело, и видно было огни Алексина наверху и железнодорожные фонари на той стороне, которые отражались в воде. Высыпали первые звезды.
Когда, с трудом найдя свой камень с одеждой, я выбрался на берег, от недавней усталости ничего не осталось — добрая река незаметно отобрала ее у меня и чистого отпустила в мир.
РАЗГОВОР
С детства я мечтал о доме, большом доме, населенном разными, но дружественными людьми, относящимися друг к другу как родственники. И чтобы все много знали друг о друге, но чего-то и не знали бы, и чтобы было нам хорошо друг с другом, и каждый был бы, конечно, в чем-то талантлив, и каждому из нас был бы виден этот талант каждого. Хрупкая, розовая мечта, так и не покинувшая меня до сих пор в зрелом возрасте, хотя изрядно, разумеется, потускневшая, порастерявшая радужную когда-то окраску.
…Я вернулся в гостиницу и сидел, блаженно отдыхая на лавочке, вдыхая душистый и свежий алексинский воздух.
Лампа, горевшая у входа в дом и освещавшая дворик, была слабенькой — на стол, стулья и на людей свет падал из окон косыми четырехугольниками. Народу было по-прежнему много, каждый чем-то занят, переговаривались друг с другом, жарили и ели грибы.
И меня вдруг неудержимо потянуло к ним.
Было такое чувство, словно все они мне знакомы и требуется лишь небольшое усилие, чтобы они узнали меня. Да, нужно совсем чуть-чуть — и глаза их раскроются, скинув холодную прозрачную пленку, они увидят меня, и я услышу предназначенные мне слова, увижу заинтересованные глаза, смотрящие на меня.
Где-то я прочитал, что удивительная деловитость и целеустремленность Робинзона Крузо на острове объяснялись именно тем, что он верил: придет корабль — и с ним он вернется в человеческий мир. Вера вселяла в него жажду жизни. Вера в возвращение к людям.
Так же и мне захотелось вдруг поговорить хоть с кем-то, поделиться счастьем своим, послушать в свою очередь, — может быть, восхититься, может быть, посочувствовать. Кстати, они же ведь все видели, что я на велосипеде приехал. Неужели никому не интересно узнать, откуда я и куда?
Я сел на свободное место на одной из лавочек и, машинально приняв бывалый вид путешественника, стал ждать. Но никто ни о чем не спрашивал, никому не было до меня дела, каждый был занят своим…
С чувством растущей тоски видел я нескольких мужчин — некоторые даже интеллигентны на вид! — да и не только мужчин. Я точно знал, что здесь есть по крайней мере две девушки, — одна и сейчас бегала туда-сюда, порхала, как мотылек, очень хорошенькая, хотя и очень молоденькая, а другая… Да, где же другая? Я мельком видел ее, еще когда только приехал, она явно постарше, лет двадцати двух… Но — увы. Нарядная и тщательно причесанная, гордо ступая, вышла она из дверей дома в сопровождении надутого и угрюмого парня, некоммуникабельно прошествовала через двор и скрылась со своим ни на шаг не отступающим спутником в темноте алексинской ночи… А мужчины? Двое из них почти тут же сговорились о чем-то и тоже вышли, чуть ли не крадучись, потихоньку, — очевидно, чтоб не заметили жены, бойко моющие грибную посуду… Еще один громко зевнул и во всеуслышание сообщил, что отправляется спать…