Заживо погребенный
Шрифт:
Мистер Крепитюд склонился к поверенному напротив; тот склонился к своему секретарю, секретарь что-то шепнул Прайаму Фарлу, и тот кивнул.
— Э-э… — начал было мистер Крепитюд, но осекся и сказал Дункану Фарлу: — Благодарю вас. Вы можете занять свое место в зале.
Потом свидетель по имени Жюстини, кассир в «Отель де Пари», в Монте-Карло, объявил под присягой, что Прайам Фарл, знаменитый живописец, на четыре дня останавливался у них в отеле в мае, в жаркую погоду, семь лет тому назад, и то лицо в суде, которое ответчик выдает за Прайама Фарла, ничего общего с тем знаменитым живописцем не имеет. И никакие расспросы адвокатов не могли поколебать мистера Жюстини. Вслед за ним выступил распорядитель
А дальше вынесены были сами картины, явились эксперты, и началось подробное освидетельствование. Но едва оно началось, пробили часы, и на сегодня представление закончилось. Главные актеры скинули с себя сценические костюмы и схватились за вечерние газеты, дабы убедиться в том, что репортеры, как всегда, возносят им хвалы. Судья, подписчик агентства по рассылке газетных вырезок, рад был обнаружить, что ни одна из его шуток не была опущена ни одной из девятнадцати главных утренних лондонских газет. Стрэнд и Пиккадилли только и думали, что о деле Уитта против Парфиттов: его на все лады склоняли вечерние плакаты и пронзительные голоса мальчишек-газетчиков. Телеграфные провода трясло от дела Уитта против Парфиттов. В больших промышленных городах заключались пари, и ставки делались большие, очень большие. Англия, одним словом, была довольна, и главные актеры имели право спокойно перевести дух. Но люди самые дотошные, по клубам, по пабам, туманно говорили что-то насчет двух родинок, и что, мол, Прайам тогда кивнул в ответ, когда ему шептал что-то секретарь: подобные детали не ускользают от современных очеркистов, зарабатывающих тысячу фунтов в год. И люди самые дотошные считали, что эти родинки обещают много еще чего очень даже интересного.
Отказ Прайама
«Лик дает показания».
Новость полетела по телеграфным проводам, попала на плакаты через пять минут после того, ка Прайам принес присягу. Англия затаила дух. Три дня прошли с начала слушания (ведь актеры, получающие по сотне фунтов в день, не станут щелкать хлыстом над экспертами, зарабатывающими по десятке; и потому дело продвигалось сдержанным и важным шагом), и страна ждала щелчка.
Никто кроме Элис не знал, чего можно ожидать от Прайама. Элис знала. Она знала, что он в ужасном состоянии, и это может привести к ужасному исходу; и знала, что ничего не может с ним поделать! Была, была с ее стороны попытка омыть его светом разума, но успеха не имела. А повторять попытку Элис не решалась. Пеннингтон, к. а. к тому же настоял на том, чтоб она покинула зал на время показаний мужа.
Прайам ко всему процессу относился с возмущением, то жгучим, то холодным. Все это разбирательство было ему в высшей степени противно. Он ненавидел Уитта столь же остро, как ненавидел Оксфорда. Всего-то он и просил от мира, что тишины, укромности, немного, кажется, совсем немного, но даже в этом было ему отказано. Он не просил, чтоб его хоронили в Вестминстерском аббатстве; погребение это ему навязали. А если он решил назваться другим именем — кому какое дело? Если он предпочел жениться на простой женщине, жить в пригороде и писать картины по десяти фунтов каждая, кому это мешало? И зачем понадобилось выволакивать его на люди, из-за того, что два субъекта, на которых ему было решительно плевать, повздорили из-за его картин? Чего ради ему портили жизнь в Патни, изводили наглым любопытством зеваки, репортеры? И за что, за что, с помощью синего клочка бумаги, его подвергли невыносимой пытке, заставили, сгорая со стыда, явиться перед целым светом в качестве свидетеля? Эта последняя незаслуженная кара, этот нестерпимый ужас венчали все, лишая его сна много ночей подряд.
Давая
— Ваше имя Прайам Фарл? — начал Крепитюд.
— Да, — хмуро буркнул Прайам, и по всему видно было, что этот человек лжет. Он украдкой поглядывал на судью, как будто бы судья — бомба с запаленным фитилем.
Допрос начался неубедительно и дальше продолжался из кулька в рогожку. Самая мысль о том, что этот запуганный, виляющий тип — всемирно известный, прославленный, великий Прайам Фарл, была просто смехотворна. Крепитюду приходилось призывать на помощь все свое самообладание, чтоб не накричать на Прайама.
— И это все, — заключил Крепитюд, после того, как Прайам дал робкие, дурацкие объяснения о своей жизни после смерти Генри Лика. И кто же эдакому поверит? Он объявил, что «эта Лик» ошибкой приняла его за своего мужа, потом добавил, что она истерична, и уж такое замечание окончательно восстановило против него публику. Заявление, что у него, собственно, не было никаких определенных оснований выдавать себя за Лика — мол, так просто, вдруг нашло — принято было с немым презрением. Когда Прайама просили объясниться по поводу показаний отельных служащих, и он ответил, что то и дело за него представительствовал лакей, — это уж было черт знает что такое.
В публике удивлялись, отчего же Крепитюд не спрашивает насчет двух родинок. На самом деле, Крепитюд боялся их касаться. Упомянув о родинках, он все поставил бы на карту, и мог все потерять.
А вот Пеннингтон, к. а., спросил про родинки. Не ранее однако, чем убедительнейшим образом продемонстрировал суду путем двухчасового перекрестного допроса, что Прайам ничего не знает о своем собственном детстве, ничего не знает ни о живописи, ни о сообществе художников. Он сделал из Прайама котлету. И голос Прайама звучал все глуше, и жесты все больше выдавали в нем лжеца.
Пеннингтон, к. а., сделал несколько блистательных ходов.
— Итак, вы утверждаете, что вместе с ответчиком пошли в его клуб, и там он вам поведал о своих невзгодах!
— Да.
— Он предлагал вам деньги?
— Да.
— О! И какую же он предложил вам сумму?
— Тридцать шесть тысяч фунтов. (Волненье в зале).
— Тэк-с! И за что же были вам предложены такие деньги?
— Не знаю.
— Не знаете? Да будет вам.
— Я не знаю.
— И вы приняли это предложение?
— Нет, отказался.
— И почему вы отказались от такого предложения?
— Просто не захотел его принимать.
— Стало быть, денег никаких ответчик в тот день вам не вручал?
— Вручал. Пятьсот фунтов.
— И за что же?
— За картину.
— За картину, точно такую, как те, что вы продавали по десять фунтов?
— Да.
— И вам это не показалось странным?
— Нет.
— И вы продолжаете утверждать, — имейте в виду, Лик, вы принесли присягу! — вы продолжаете утверждать, что отказались от тридцати шести тысяч фунтов с тем, чтобы принять пятьсот?