Заживо погребенный
Шрифт:
— Да.
— И прежде никогда его не видели?
— Да.
— И как же вы его узнали?
— По фото.
— О, так он вам фотографию свою прислал?
— Да.
— С письмом?
— Да.
— И как было подписано письмо?
— Генри Лик.
— И это было до смерти того человека, который похоронен в Вестминстерском аббастстве?
— На пару дней пораньше. (Волненье в зале)
— Итак, ваш муж себя называл Генри Ликом еще до той смерти?
— Да нет, не называл он себя. Письмо-то написал тот человек, тогда-то ведь он пока еще не умер. А муж нашел мой ответ и фото мое у того в бумажнике, потом уже. И шел случайно мимо Сент-Джордж-Холла, как раз когда я вроде…
— Так-так. Шел
— Ну, я его увидела и с ним заговорила. Понимаете, я ж тогда подумала, это тот самый, который письмо мне написал.
— Что же заставило вас так подумать?
— У меня фото было.
— Значит, тот, кто вам написал письмо и потом умер, послал вам не свою фотографию. Он вам послал чужую фотографию — а именно фотографию вашего супруга?
— Ну да. Чего ж тут непонятного? Я думала, вы поняли уже.
— И вы всерьез рассчитываете на то, что присяжные поверят вашему рассказу?
Элис с улыбкой повернулась к присяжным.
— Да нет, не то чтобы. Я и сама-то долго поверить не могла. Но это правда.
— Итак, сначала вы не верили, что ваш супруг — действительно Прайам Фарл?
— Ну да. Понимаете, ведь он же мне ничего такого и не говорил. Только вроде как намекал.
— А вы не верили?
— Не верила.
— Вы считали, что он лжет?
— Нет, просто — думаю, мало ли, что человек в голову себе забрал. Знаете, мой муж ведь не такой, как другие джентльмены.
— Готов себе представить, — сказал Водри. — И когда же вы впервые поверили, что ваш супруг — настоящий Прайам Фарл?.
— Вечером это было, в тот день, когда мистер Оксфорд к нему приехал. Тогда он мне все и рассказал.
— Ara! В тот самый день, когда мистер Оксфорд ему заплатил пятьсот фунтов?
— Да.
— Как только мистер Оксфорд заплатил ему пятьсот фунтов, тотчас же вы и поверили, что ваш супруг подлинный Прайам Фарл. И вам это не кажется предельно любопытным?
— Так уж было, — только и сказала Элис.
— Вернемся однако к этим родинкам. Вы указали место на шее справа. А вы уверены, что родинки эти не с левой стороны?
— Постойте-ка, — она нахмурилась. — Когда он утром бреется, он теперь пораньше встает, я вижу его в зеркале, и в зеркале родинки эти слева. Ну да! Значит, на нем-то они с правой стороны. Да. Все сходится.
— И вы никогда не наблюдали их иначе, как в зеркале, любезнейшая? — вмешался вдруг судья.
Элис почему-то покраснела.
— По-вашему, это очень остроумно, — отрезала она и тряхнула головой.
В публике думали, что сейчас обрушится потолок. Но потолок не рухнул, благодаря премудрой глухоте судьи. В самом деле, не напади на его Честь внезапная глухота, трудно сказать, как бы сумел он совладать с возникшим положением.
— Можете ли вы как-нибудь нам объяснить, — осведомился Водри, — отчего ваш муж отказывается представить свою шею на обозрение суда?
— А я даже и не знала, что он отказывается.
— Но он отказывается.
— Ну, — сказала Элис, — если б вы меня не выгнали из зала, когда его допрашивали, может, я вам и подсказала бы. А так чего уж. И поделом вам.
И на этом кончилось выступление Элис.
Недовольство публики
Суд встал, в карманы знаменитых артистов хлынули еще семьсот фунтов стерлингов. По тону вечерних объявлений, по содержанию вечерних газет, по соображениям в набитых пригородных поездах очевидно было, что все разбирательство уперлось в вопрос о родинках. Есть у Прайама эти родинки — значит, он истинный Прайам. А нет — так значит, он самый обыкновенный жулик. Публика взяла дело в свои руки. Неподкупный здравый смысл публики нашел себе применение. В целом, надо признаться, неподкупный здравый смысл был настроен против
24
Англо-бурская война (1899–1902) — война Англии против двух бурских республик, Оранжевой и Трансвааля, окончившаяся превращением обеих республик в английские колонии.
Оставались однако еще кое-какие вопросы.
Почему, например, судья не притянул его за неуважение к суду? И упекли бы его куда следует, силком раздели бы — и вся недолга!
Или — почему Оксфорд не принанял кого покрепче, чтоб поругался с ним на улице, и ругань перешла бы в рукоприкладство, а там уж и одежду разорвать недолго?
Ничего себе — английское правосудие! Да грош ему цена, если оно не в состоянии даже заставить человека, чтоб показал присяжным свою шею! Смех, да и только, а не английское правосудие!
И полные поезда высмеивали данное установление своей страны в таких тонах, что, позволь себе подобное, скажем, иностранец, Европа была бы ввергнута в войну и в конце концов ей дали бы понять, где раки зимуют! Да, вековым традициям английского правосудия приходилось нелегко, а все потому, что Прайам не пожелал снимать воротничок.
А он не пожелал.
На следующее утро были консультации, были обсуждения, были совещания там и сям, и основной закон королевства так и сяк обрыскивали, пытаясь обнаружить законный способ исследовать родинки Прайама — все тщетно. Прайам благополучно явился в суд, как всегда, в высоком воротничке, и был тридцать раз сфотографирован у входа.
— Да он в нем спал! — крикнул какой-то весельчак.
— Не-а! Спорим, он свежий у него! — кричал другой. — Мадама, небось, за ним следит!
Подвергаясь подобным оскорблениям, человек, бросивший вызов высшему суду и правосудию, прошел к своему месту в театре. Судейские его пытались урезонить, он отвечал молчанием. Пронесся слух, что он прячет в кармане револьвер, дабы защищать невинность своей шеи.
Знаменитые артисты, смекнув, какое было бы безумие терять по шесть-семь сотен фунтов ежедневно из-за того только, что Прайам оказался упрямым идиотом, продолжали слушание дела. Мистер Оксфорд, уже с новой армией экспертов, известных всей Европе, рвался доказать, что картины, написанные после некоего погребения в Национальной Валгалле, написаны Прайамом Фарлом, ибо никем другим написаны быть не могут. То было, в некотором роде, доказательство посредством документа. Иначе говоря, из каждого квадратного сантиметра каждой картины выводилось непреложное заключение о наличии родинок на шее Прайама. Строгое доказательство — комар носу не подточит. Прайам, в своем высоком воротничке, сидел и слушал. Были у экспертов и два крупных достижения, оба, впрочем, непроизвольные. Во-первых, они наслали на судью здоровый сон, а во-вторых, так утомили публику, что та уже считала, что напрасно столь многого ждала от этого процесса. Экспертиза тянулась два дня целых и потянула еще на тысячу фунтов. На третий день Прайам, отчасти закаленный славой, явился в том же высоком воротничке и еще более решительный, чем прежде. В одной газете, среди громких криков о родинках и достижениях экспертов, проскользнуло тихое сообщение о том, что полиция собрала уже предварительные доказательства двоеженства, и арест его неминуем. Но с ним случилось кое-что, даже почище ареста за двоеженство.