Зазимок

Годенко Михаил Матвеевич

— Ох и занудливый ты, Юхимко!

— Та геть, та не лезь! — отмахивается он.

Я больше люблю смотреть на играющих. Иной раз и в фишки не гляжу, и «не в те ворота лезу», зато вижу все лица. Иногда показываю потом всю нашу игру — один за четверых. Представляю и Юхима, и Микиту, и Котьку. Ребята удивляются, хохочут.

— Вот черт, га?

— Як живых малюет!

— А ну, Найдёнка, еще раз финагента!

— Тебе на лицедея учиться. Не иначе!

И тут начинается серьезный разговор о том, кто куда подастся, кто кем будет. Самый главный для нас разговор. Как-никак девятый класс. Впереди — никого, пусто. Впереди нет спины, за которой

можно тянуться. Мы первые начали среднюю школу (до нас ее не было), первые и закончим. Еще год, а там — прощай, слобода! Как все сложится? Куда кто подастся?.. Слышал, есть театральные училища. Может, решиться?..

Играем, не думая, мысли заняты другим.

— Хорошо раньше: подрос — и к волам. Цоб, цобе, рябе, тпру!

— Сила есть, ума не надо! Простое дело, конечно. Куда? — вопрос вопросов.

Микита вроде бы решил:

— В педагогический. С такой специальностью не пропадешь. Учителя нарасхват.

— Тэ… учитель! Вот бы насобачиться цветные карточки делать. Це добре! — Котька рассматривает нас поочередно. Очи сузил, губы слепил вареничком, указательный палец приставил к виску, словно дуло пистолета. Думает. — Не двинуть ли в Киев на знёмщика поучиться, на киношника? Вот так. Але-гоп! Смотри — показываю. — Крутит ручку воображаемого киноаппарата, водит объективом по всему базару. — Массовая сцена на ленте. Четыреста кадров. Дело! А ты — учитель!..

Микита мнет бородавку-родинку, размышляет:

— Попытка не пытка. Можно попробовать.

— Надо бить наверняка, — уточняет Котька. — Во, Найдён, будем тебя снимать. Скажи, здорово!

У меня разыгралось воображение. Вижу, привозят в слободу в жестяных коробках кино. Вставили ленту в аппарат. Включили вольтову дугу.

— Глядите, глядите, кто играет!

— Найдён Будяк! Дёнка!..

Какие тут костяшки! Юхим скучает, ему все эти разговоры ни к чему. А мы завелись теперь надолго.

2

Колосья шипят, качаются колосья. Сухой шелест катится по полю. Поле похоже на серебряную воду. Ходит ветер по этой воде, балует, окаянный. То в жгуты вьет, то воронки крутит. То лохматит посевы, то к земле прижимает. Отпустит на время и снова по головам ходит. Расплескались хлеба, раскачались во всю ширь. И солнце над ними такое, что ничем не заслониться. Взглянешь на него — долго потом перед глазами черные сковородки плавают. Яростное солнце. И само белое, и небо белое, и хлеба белые. Ослепнуть можно от непроходимой белизны. И никакой пустоты, никакого покоя: все до краев залито светом, теплом, урожаем. Все до краев заполнено свистом усатых колосьев, воркованием косилок, тарахтением тракторов.

Пот щиплет глаза. Пыль щекочет в носу. Руки горят от вил-тройчаток. Спину палит беспощадное солнце. А никуда от этой горячки не денешься. И никакого тебе спасения. Ни лицо утереть, ни дух перевести. Где там! В гору некогда глянуть. Давай, давай! Живее поворачивайся! Мотовило лобогрейки мелькает перед самым носом. Бьет по головам колосьев, кидает на железную плаху под резаки. Знай подбирай. Соберешь копну на площадке косилки, вывалишь на стерню, нагребаешь новую. Только хрустят стебли, стрекочут ножи, звенят шестеренки. Слышно, как по временам всхрапывают лошади и Котька иногда подгоняет их:

— Шевели-и-сь!..

Не отвлекаясь от дела, ловлю все, что происходит вокруг. За нашей косилкой следует Микитина. Напарник конями правит, а Микита, как и я, вилами орудует. Догадываюсь, нагрел лоб. Косилка не зря названа лобогрейкой!

Впереди, чуть левее, слышен рокот чибриковского «интера». Худенький тракторишка. Уже новые появились, силачи, красавцы. Но Чибрик не бросает своего керосинового «стрекача». Привык, сжился, словно жену родную жалеет, лаской берет, уходом. В иных руках давно бы заглох, а у Чибрика, гляди, тарахтит, старый, трудится. Что значит руки! Таскает «интер» две жатки-самоскидки. Самоскидка полегче лобогрейки.

Недавно сноповязку получили. Беда с ней. То сноп никак не соберет, то шпагат рвет, которым должна его связывать. Батька мой, механик, ругается на чем свет стоит.

Только наладит — свяжет она снопа три-четыре и опять соломой плюется. Оставил бы отец ее в покое. Но не таков Тимофей Вакулыч. Если уж взялся, всю перевинтит, но вязать заставит!

Колосья надвигаются, шипят рассерженно, словно гусаки. И ты поживее орудуешь вилами, попроворнее сбрасываешь валок.

Порой кажется, что ты не на жатве, а в лодке. И правда, все тут можно перевернуть на нужный лад. Поле можно назвать ну хотя бы озером, косилку лодкой. Вилы веслом. Те же движения: гребок, гребок и опя-а-а-ать гребок. Сперва короткий-короткий, затем продолжительный толчок с заводом весла за корму. И волны вокруг как волны. И по борту бьют похоже. И тяжело так же: вода тяжелая и хлеб тяжелый. И там пот по лбу и здесь потом умываешься. Разве можно прожить на свете, не видя всего этого? Пусть трудно вначале. Но потом же и пот тебе сладок, и ломота в теле сладкой становится. Окунаешься в густое марево, в бесконечную белизну и, не помня себя, упиваешься работой.

Котька натянул вожжи.

— Смена-а-а! Але-гоп, слезай — приехали!

Усаживается на мое место, я перехожу вперед, на его сиденье.

— Но, лихие!..

В голове кружение. Я еще пьян работой. Править лошадьми — разве занятие! Я мог бы еще такого наворочать! Руки налитые, тело отвердевшее. Я словно молотилка, которую раскрутили и не загружают — гудит впустую. Вожжи в руках — я их не чувствую. По сторонам глядеть отвык. А тут — гляди сколько влезет.

В упряжке вороные кобылицы. Ожинка с матерью. Трудно им ступать по мягкой почве, таскать за собой такую бандуру. И еще трудно потому, что хлеб удался густой, колосистый.

Не хочу ни о чем думать, ничего вспоминать. Но это не в моей воле. Дела ведь нет. Голова свободна.

Вижу Танино окно, высокую подушку, темные волосы на ней. Вижу лицо. Оно яснеет при виде Ожинки. Таня улыбается крестнице. Подается вперед, словно хочет ее погладить Она так и не дотронулась ни разу до жеребенка. Только через окно видела… Таня навсегда осталась за тем окном. Мы с Ожинкой выросли, изменились… И вдруг, как напоминание о далеком Танином времени, из-за косилки торопливо прискакал к своей матери Ожинке тощий сосунок на высоких ногах-ходулях. Я видел его раньше. Но почему-то сейчас его появление показалось таким неожиданным, что у меня перехватило горло.

Котька управляется ловко. Хоть ростом и маловат, зато напорист. Жила у него крепкая. И в дружбе стойкий. Хорошо, когда такой за спиною. Спокойней себя чувствуешь.

А вон и Микита. Хитер, но свой до пяток. Чудить умеет. И разума не занимать. И к музыке, и к карандашу, и к краскам способность имеет. И вилы крепко держит. Не соскользнет рука при любой погоде.

Юхим в слободе остался. У него свои интересы. Базар на плечах держит. По хатам налоги собирает. Мрачноват Юхим. Тугодум, конечно. Да велика ли в том беда? Он же все-таки друг детства…