Зазимок

Годенко Михаил Матвеевич

Так и теперь…

Накинул на плечи фуфайку. На голову — не картуз, а шапку: кто знает, сколько сидеть придется. Подался ка Водяную.

Микита никогда не думал, что бывает такой страх. Кажется, вот-вот задохнешься от холодной судороги. Когда судорога отпускает, тебя обдает теплом, в глазах темнеет до полного затмения. Вначале закинул было удочку. Удочку в воду, глаза по яру, вниз: не бегут ли? Ага, вон, слышится, стреляют. Хотя нет, то ветер зашелестел по сухостою. Свистнули, завозился кто-то, захрипел. Может, кого штыком прикололи в пустом курене, возле бывшего телятника? Опять нет: суслик, словно межевой столбик, стоит на кочке, посвистывает. Ему и горя мало, что вокруг такое творится.

А что ему? Чуть опасность — юркнул в нору: попробуй достань! Позавидуешь. Вроде бы рос не боязливым. Ни дождь, ни град не пугали. И в драках не пятился. И на скользком не падал. Не гнулся, не ломался. А тут хоть в землю заройся. Может, потому, что один? Может, потому, что от своих отбился? Раздавят тебя, словно червя, кованым ботинком. И никто доброго слова не скажет. Может, на миру действительно смерть красна? Но здесь, в балке, — до чего же она омерзительна!

Что ж сидеть с завязанными глазами? Смотал как попало леску. Подался на бугор. Оттуда виднее. Может, удастся что разглядеть. Может, удастся что придумать. Может, их и след простыл. Прошли стороной, про Микиту забыли. До него ли? Забот у них и так по горло. Не хватало им еще по ярам шугать, за цивильными гоняться. Они армию ловят, Микита для них невелика пожива. К вечеру вернется домой. Мать кинется со слезами. Вместо того чтобы обнять, утешить, он протянет ей рыбу:

— Подсек трошки!

Она. враз успокоится. А дальше — посмотрим.

Переждать бы лихую годину, продержаться. Придут свои — подскажут, что надо делать.

Он заметил немцев. И страху вроде бы убавилось. Видимая опасность не так пугает, как скрытая. Потому что, когда видишь, уже пытаешься кое-что предпринять. И это отвлекает.

Лег на живот, пополз, как ящерица, к валуну.

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Временами кажется — неправда, что у меня нет ноги. Как же нет, если я чувствую каждую жилочку, шевелю каждым пальцем. Живая нога, совсем живая! Протез мне без надобности. Я его снесу на чердак, кину вон туда, где стоят старые казаны, мутные бутылки, наволочки с перьями, сумки с сушеными яблоками…

Болит нога. Ой, как горячо! Словно ее от пятки до бедра углями обложили. Кажется, пора бы угомониться, столько времени прошло. А она все дает о себе знать. Живуча, как память.

Натягиваю брюки. Левую штанину беру под ремень. Скачу на одной ноге к столу, затем к темному старинному шкафу, в котором на колышках висят пиджак, фуфайка, шапка, картуз. По боковым стенкам торчат крупные гвозди. На них нацеплены материны платки и вязаные кофты — карменки. Нащупываю в нагрудном кармане расческу, скачу к зеркалу, которое висит на стене. Причесываю сильно поредевшие волосы с ярко поблескивающей сединой. На мне белая майка. В зеркале кажется желтоватой. И лицо тоже. Морщин много. Под глазами складки. Неужели я такой? Врет зеркало. Скачу обратно к шкафу: забыл сорочку. Она у меня славная — льняная. Я и не знал, что льняное полотно спасает и от жары и от холода. Мать надоумила. Сорочка старая, от отца осталась.

Прыгаю от кровати к столу, от шкафа к зеркалу. Костылей не держу. Не терплю костылей! В них что-то унизительно-жалкое. С ними ты вроде бы не человек, а старая хата-завалюха, подпертая с боков палками. Протез тоже не ахти какое счастье, но лучше. У меня он удачный. Иной раз идешь на свежую ногу — не верят, что не своей шагаешь.

Сажусь на кровать, запыхавшись. В детстве, бывало, на одной ноге всю улицу обскачешь — и хоть бы что. А теперь от стола, к шкафу — и уже дух вон. Мать вошла из кухни. Щеки пылают, плитой разгоряченные. Смотрит, на меня внимательно.

Почему-то в лице меняется. Худоба моя пугает ее или желтизна, что растеклась по скулам? Мне и в самом деле что-то нездоровится. Чувствую, даже пальцы, потеют. Что с ней, с матерью, думаю. Неужели она видит меня таким впервые? Действительно впервые. Она видела на протезе. Но на протезе человек еще не калека. Вроде бы целый. Шагает обеими ногами. А вот без подставной — тут никуда не денешься. Сразу видно: куцый.

Всплеснула руками, сцепила их над головой, упала на мою культю, заголосила, будто по покойнику. Вот она, настоящая встреча! А я было поверил, что слез не будет. Вчера не плакала: оцепенела от счастья. Сегодня прорвало. Глажу ее по маленькой головке. Глажу так, как она гладила меня в стародавнюю пору. Ой-ой-ой, сколько же с тех пор дней прошло, сколько ночей миновало! Неужели мы с ней поменялись ролями! И теперь я старший в доме?

Не стал ничего говорить, пусть выплачется. Надо же когда-нибудь облегчить сердце.

И еще я надеялся, что не станет она притрагиваться сейчас к тому, к чему сам пока не хочу прикасаться. Оказывается, дотронулась.

— Что ж один приехал? Слава богу, женатый ведь?

Попробуй объясни. В одно слово всего не уложишь, а начнешь рассказывать — наговоришь лишнего.

— Не знаю. Так получилось… Женат — не женат. Одним словом, соломенный вдовец.

— Господь с тобой, что ты говоришь!

— Поживем — увидим.

— Деток нет?

— Вы же знаете, нету.

— То погано!.. — Вижу, еще что-то хочет сказать, но медлит, решает: говорить, не надо? Все-таки решилась: — Я, признаться, ни с кем тебя и не видела в паре, как только с ней, с Таней.

— С Таней?..

— Видела вас вместе давным-давно. С тех пор так и стоите перед очами. Помнишь ее?

Молча киваю головой. К чему, думаю, подводит?

— Ото ж и я говорю. — Вытерла рот, затянула концы платка. — А брат ее, учитель ваш, Алексей Петрович, убитый — рассказывают, весь на куски разорван. Вроде и служба была не сильно страшная. При штабе служил. Не скажу кем, но знаю, что при штабе. Бомбой накрыло. Других, что там были, тоже раскидало. Не в одиночку помирал, конечно. Вот такое ему счастье на роду написано.

Сашка его, жовнерка, чуть было умом не тронулась. Потом ничего, отошла. Справной стала. Не так давно… Сколько же это прошло, чтоб не соврать? Пяти годов не будет… Вышла за Юхима Гавву.

— За Юхима?..

— Как в слободу вернулся. Где-то в холодном краю годов десять зимовал.

Она притихла. По глазам вижу, о чем-то думает. Может, снова о Тане вспомнила?

Я говорю так — «О Тане вспомнила» — потому, что сам сейчас только о ней и думаю.

…Вижу, полезла в колхозную кладовку. Вот отчаянная! Окно потрясла, пока не упал затвор шпингалета, и туда. Мы лежим за кустами, три таких лобаря! И никто из нас не отважился на то, что сейчас делает девчонка. Ни один. И я лежу, и Юхим, уткнув нос в траву, и Микита, положив голову на руки. Дружки не глядят на меня, словно стыдятся. Я тоже хорош! Таню отпустил на рисковое предприятие, и в кусты. Правда, сама напросилась:

— Я легкая. Кошкой вскочу, воробьем выпорхну!

Она действительно легкая. Не то что другие девчата-одногодки. Крупные все девчата. Одна Таня, словно ветер, подвижная. Захотелось ей сегодня соорудить мороженое. Не наше вроде лакомство, не слободское. Говорит, когда была с Алешей в городе, он покупал. Такое — все пальцы обсосешь: сладкое да холодное. Задумала снова попробовать, самодельного, В кладовке, говорит, достанем сахару. Видела, в углу стоит зашитый мешок с рафинадом. Яиц в курятнике раздобудем. Ну, а молока достать — проще простого: оно в каждой хате есть.