Здесь и сейчас

Ульянова Лидия

– Тогда это вы можете мне про него рассказать. – Курт привычно засмеялся мягким, глубоким смехом. Рядом с ним мне начало казаться, что жизнь – забавная и полная веселья штука, ощущение, которое я утратила давным-давно. – Я не читаю про гипноз в Интернете, а там иногда пишут забавные глупости. А что вы, фрау Таня, еще читаете?

– А еще я читаю в Интернете про сны. – Или лучше было соврать, что я читаю перед сном дамские любовные романы? Тогда я, право слово, скорей сошла бы за умственно полноценную. Я рассмеялась в ответ, с удовольствием потешаясь над собой. – Сначала я читала про сны, а после того, как узнала, что над моим сыном ставят опыты в гараже, постаралась как можно больше узнать

о гипнозе. Вот вы говорите, что в Сети печатают глупости, а я почитала и успокоилась, там написано, что гипнозом нельзя заставить человека убить или украсть.

– Убить и украсть? – Курт сокрушенно покачал головой. – Знаете, это, наверно, самый распространенный миф. Клянусь, в мире существует только несколько специалистов, по пальцам пересчитать, которые способны на подобное воздействие, но и то не после однократного сеанса и с использованием дополнительных практик. Я, увы, не отношусь к их числу. И будьте уверены, никто из вышеупомянутых профессионалов не работает в старом гараже. Но вам почему пришла в голову мысль об убийстве?

– Оливер сказал.

– Вот поросята, – восхитился Курт, – я же битый час объяснял, что это невозможно. Но им в этом возрасте хочется верить в страшные сказки. Ха-ха!

Наблюдая за Куртом, я вдруг с удивлением для себя отметила, что люди при желании могли бы общаться друг с другом практически без слов, только смехом. Смех шутливый, радостный, энергичный, удивленный, виноватый, смех смущенный и горький смех – все это отдельные единицы общения, которые щедро демонстрировал мой собеседник.

– Может, и правда загипнотизировать их, чтобы не болтали глупостей, как вы думаете? – Новый взрыв шутих рядом со мной.

– Загипнотизируйте лучше меня. – Просьба легко слетела с языка, как бы в шутку, а как бы всерьез.

Кошмар, я забыла обо всем на свете, я понятия не имею, где мой сын. Я же шла сюда для того, чтобы пресечь всякие несанкционированные, доморощенные эксперименты. Я была настороже, я опасалась, что незнакомый юнец подвергнет меня психогенному воздействию. И вот сама прошу его об этом. Что это, Таня, безотчетное кокетство или что-то похуже? Возможно, это полнейшая безответственность взрослой женщины, бездумная авантюра и крайнее легкомыслие.

– Не беспокойтесь, я их вижу. Вон они, на том берегу. – Курт дернул головой в сторону катающихся невдалеке детей.

Определенно, он читает мысли.

– Вы имеете в виду свои сны? – Курт в секунду утратил веселость, стал совершенно серьезным. – Оливер рассказывал мне про вашу особенность.

– Особенность? – не поняла я. Или неправильно расслышала? – Вы сказали «особенность»? А вам не кажется это… ненормальностью? Психическим отклонением?

– Ничуть. Вы просто отличаетесь от других, не такая, как большинство. Ведь что такое вообще нормальность? Кто может ее определить? Нормально – быть похожим на других? А если вы не похожи на других, то вы ненормальны? Это не так. Я вот не похож…

Я ждала, что он продолжит: «…на других, но не считаю себя ненормальным», – но он не продолжил, конец фразы остался висеть в воздухе.

– А мой сын считает меня больной, – печально констатировала я.

– Неправда, – строго возразил Курт, безо всякого смеха, – это неправда, и вы знаете об этом. В беседе со мной он несколько раз отметил, что вы совершенно здоровы. Только вам мешают жить сны.

– Мешают, – уныло подтвердила я, – и никто не может мне помочь. Врачи говорят, что это, возможно, отдаленные последствия травмы головы или побочные действия восточной медицины. Как вы думаете?

– О чем? – удивился Курт. – О причине ваших сновидений? Ничего не думаю, и вам не советую на этом зацикливаться. Вас должна волновать не причина, какая вам, в сущности,

разница, отчего снятся сны? Вам надо научиться управлять собственными снами, только и всего.

– Легко сказать! Пока они управляют мною. Я словно бы раздваиваюсь, живу одновременно на двух человек: днем один, а ночью другой. Это, вы знаете, очень тяжело, жить с раздвоением личности. Кажется, у вас это так называется, «раздвоение личности»?

– Что «это»? Фрау Таня, вы определенно не те книги читаете. Синдром такой действительно существует, но в данное время к вам он не имеет отношения.

– Спасибо, успокоили. – Я печально усмехнулась. – Но все равно не легче. Я же понимаю, что становлюсь плохой матерью, плохим сотрудником. Я невнимательна, забывчива и все время хочу спать, даже если ничего не снится. Я каждый вечер отправляюсь в постель как на каторгу, а утром не могу встать. Раньше я всегда готовила Оливеру завтрак, а теперь он не дожидается меня и завтракает сам. Он смотрит на меня с жалостью, это невыносимо!

– А что вы видите во сне?

– Сама не знаю. – Я пожала плечами. – Очень реальные картины, но какие-то бессвязные, отрывочные. Я совершаю некие действия, часто странные, не понимая их значения, не видя смысла. Я вижу лица незнакомых мне людей, часто эти люди приходят ко мне вновь и вновь. Они меня знают, а я их нет. То есть там, во сне, я с ними общаюсь, как со знакомыми, а наутро не могу ничего понять. Мне кажется, если бы я знала, кто они и зачем я это делаю, то мне было бы легче. Курт, почему говорят, что сон дается человеку для того, чтобы мозг отдыхал от впечатлений? Это же не так! Все наоборот, это день дается мне для отдыха от впечатлений! Но я не могу днем требовать от окружающих, чтобы меня оставили в покое, я работать должна. Я должна обеспечивать себя и сына, потому что мой бывший муж сейчас испытывает кризис в бизнесе и не может достаточно помогать. Мне еще повезло, что на работе пытаются входить в мое положение, но так не может продолжаться вечно.

– А что вам снилось сегодня?

– Сегодня? Сегодня ничего, а вчера – могу рассказать…

Вчера мне снилось, что я девочка-подросток, совсем немного старше Оливера и Агнет. Я дома и собираюсь на какое-то торжественное мероприятие. Я самостоятельно глажу батистовую блузку с оборками, сероватую от времени. Долго глажу, потому что оборки никак не хотят ложиться ровно, а старый утюг со сломанным регулятором все время норовит перегреться и оставить на ткани желтое пятно. Вместо гладильной доски у меня сложенное вчетверо байковое одеяло невообразимого цвета разбавленного клубничного киселя. Одеяло елозит по вытертой клеенке с обтерханными углами, клеенка елозит по колченогому столу, батистовая блузка прилипает к подошве утюга, но я упорна и старательна. Я чувствую запах батиста, горячего от утюга, запах пригоревшей пищи – кто-то готовит у меня за спиной, слышу шум льющейся из крана воды. Наконец блузка поглажена, я аккуратно развешиваю ее на спинке старинного венского стула и принимаюсь за глажение сарафана. Сарафан еще хуже блузки, формой и цветом похож на мешок для строительного мусора, не слишком аккуратно сшит вручную, но меня это нисколько не останавливает. Может быть, я сшила этот сарафан, иначе с чего бы он был мне так дорог? Исключено, у меня дома даже швейной машины нет. После сарафана наступает черед темно-зеленых атласных лент. И умом я понимаю сквозь сон, что изо всех своих детских сил готовлюсь к чему-то праздничному, но с праздником абсолютно не вяжется подготовленный костюм. А может быть, я спешу на маскарад, где буду изображать бедную девочку из сказки Андерсена, которая замерзает на улице в сочельник? Очень странный выбор персонажа для детского праздника.