Здесь живу только я

Пелевин Александр Сергеевич

На манекене был весь комплект: гимнастерка, штаны, тяжелая серая шинель с красными петлицами, солдатский ремень с одним подсумком, противогазная сумка и синяя фуражка бойца внутренних войск НКВД. Рядом стояла винтовка Мосина.

«Наверняка в такой же форме сейчас снимается Герман» — подумал он, улыбнулся и принялся расстегивать на манекене ремень.

Стрелки на циферблате показывали час ночи.

***

— Стоп! Немцы, ребята, сейчас сорок первый, а не

сорок пятый! Вы наглые, самоуверенные, смелые. Вы должны идти красиво и с чувством гордости, у нас же все-таки кино! Зачем вы ковыляете, как клячи? На исходную!

Герман втайне злорадствовал: теперь он и его товарищи сидели в окопе и лениво отстреливались в то время, как немцы без конца бегали из стороны в сторону. Леша по-прежнему стоял рядом с ним и без конца рассказывал пошлые анекдоты.

Каждый раз одна камера проезжала на рельсах перед окопом, а вторая снимала бегущих немцев.

— Начали! — раздался голос режиссера.

Герман зарядил в винтовку холостой патрон и приготовился отстреливаться.

Немцам, видимо, усвоили урок и теперь шли более уверенно. Герману даже показалось, что их стало больше.

Загремели первые выстрелы.

— Пригибайтесь! — крикнул кто-то сзади.

Герман инстинктивно пригнулся, когда рядом с ним проехала камера.

В этот момент что-то просвистело над головой, и в лицо Герману посыпалась холодная земля.

Он отплевался, протер глаза и вдруг почувствовал, что справа на него навалилось что-то тяжелое. Он повернулся: это был Леша.

— Не падай, — улыбнулся ему Герман и дотронулся до плеча.

Но Леша не отвечал.

Герман схватил его за плечи и увидел, что его почерневший лоб залит кровью, а глаза закатились.

— Эй, что с тобой? — крикнул он, встряхнув его.

Голова Леши безвольно болталась из стороны в сторону, и только сейчас Герман заметил круглую рану в его лбу, прямо над правым глазом. Из раны без остановки хлестала ярко-алая кровь.

— Эй!

Он в панике обернулся назад. Солдаты, стоявшие рядом, высовывались из окопов и яростно отстреливались.

— Тут человека ранило!

Никто не обращал внимания.

Выстрелы загремели чаще. Снова что-то просвистело над головой, и снова на Германа посыпалась земля.

— Медсанбат! Срочно медсанбат! — закричал кто-то с другого конца окопа.

У Германа бешено заколотилось сердце.

Он осторожно выглянул из окопа.

Обе камеры куда-то исчезли.

Он увидел, что один из немцев целится в его сторону, и успел снова пригнуться до того, как раздался выстрел.

«Твою мать, это еще что такое», — пронеслось в его голове.

Леша лежал рядом. Из его лба по-прежнему хлестала кровь.

Все вокруг разительно переменилось. С обеих сторон он слышал выстрелы, грязный мат, приказы и звериные, нечеловеческие крики раненых.

— Огонь по противнику! Не отступать без приказа! — услышал он за спиной.

Он аккуратно выглянул из окопа и прицелился в первого попавшегося

немца.

Нажал на курок.

Раздался выстрел.

Немец неуклюже пошатнулся и упал.

Зрачки Германа расширились, сердце заколотилось еще сильнее.

Он перезарядил винтовку, снова выглянул из окопа, снова прицелился и снова выстрелил.

Промах.

В висках бешено пульсировала кровь. Дыхание сбилось.

Он снова перезарядил винтовку и снова выстрелил. Еще один немец нелепо раскинул руки и рухнул навзничь.

Сзади послышался истошный вопль:

— Отступаем! Семенов, прикрывай из пулемета! Все назад, к грузовикам!

С правого конца окопа сухо застрекотал пулемет.

Герман торопливо полез из окопа назад.

***

В шесть часов утра в коридоре раздался звук открываемой двери.

Смородин насторожился и выглянул из комнаты.

На пороге стоял Грановский.

— Доброе утро! — сказал он, поправляя очки. — Я зашел проверить, как у вас… Что?

Быстрым и нервным шагом Грановский направился к Смородину, встал напротив него и сощурил глаза, оглядев его с головы да ног.

— Что вы… почему вы… зачем вы взяли форму и винтовку? Вам делать больше нечего?

Петр почувствовал себя школьником, разбившим дорогой учительский глобус. Он не нашелся, что ответить.

Грановский заглянул в комнату, и его глаза округлились от ужаса.

— Что вы натворили? — закричал он.

Он кинулся к сверкающему чистотой письменному столу, провел пальцем по его поверхности, задрожал, подбежал к открытой витрине с диваном, широко открыл рот и часто задышал.

— Вы… вы…

Смородин сунул левую руку в карман шинели, а правой крепче сжал ремешок винтовки.

— Что вы натворили? — повторил Грановский. — Зачем вы сделали это? Отвечайте!

Смородин крепко сжал губы, а затем неожиданно громко и резко для самого себя ответил:

— Не могу знать.

Грановский подошел к Смородину, снова оглядел его с ног до головы, заглянул в глаза, как будто изучая его, а затем отшатнулся на шаг назад.

— Вы понимаете, что вы все испортили? Музей пыли. Понимаете? Пыли. Её больше нет, — его голос стал тихим и растерянным. — Вы все сломали. Теперь все это барахло не представляет никакой ценности. Абсолютно никакой! — снова вскричал он.

— Если честно, — продолжил Смородин, с трудом подбирая слова, но пытаясь соблюдать в голосе твердость, — Я не вижу никакой ценности в этой пыли. Это всего лишь пыль. К тому же, — он замялся, — Я не думаю, что Юлиан Александрович одобрил бы саму идею такого музея.

Губы Грановского задрожали. Трясущимися руками он снял очки, затем снова торопливо надвинул их на переносицу.

— Знаете что, Петр? Вы уволены. Убирайтесь отсюда к чертовой матери. Вы сумасшедший. Я так и знал. Надо было додуматься до этого раньше. Ваше место — в больнице.