Здесь живу только я

Пелевин Александр Сергеевич

— А по-моему, сумасшедший здесь вы. Неужели идея собирать пыль не кажется вам безумной?

— Я? Я? — Грановский нервно засмеялся и начал ходить кругами по комнате, — Черт вас возьми, Петр, то, что вы еще не лежите на принудительном лечении — ваша огромная удача! Господи, господи, как же теперь все вернуть… Между прочим, — он снова подошел к нему вплотную, — Я пришел сюда как раз для того, чтобы уволить вас. Сменщик рассказал мне о том, что вы ему говорили. Психически больной работник мне не нужен. Надо было мне прийти раньше, хотя бы ночью. Я

же знал, знал, что вы натворите здесь какую-нибудь пакость! Все. Убирайтесь. И заберите с собой ваши галлюцинации.

Комок ярости застыл в горле Смородина.

— Галлюцинации? — язвительно переспросил он.

— А чем еще это, по-вашему, может быть? Вы бродите по несуществующим местам, общаетесь с несуществующими людьми, а теперь еще и это?

— А может быть, как раз вам следует объяснить, что здесь происходит? И откуда это письмо? Может быть, вы его и подкинули мне? Но для чего?

— Какое еще к черту письмо?

Петр с торжествующим видом сунул руку за пазуху, чтобы достать письмо, но в кармане было пусто. Он резко изменился в лице.

— Вот это… Черт, оно же было там.

Он сунул руку в другой карман — там тоже было пусто. В карманах гимнастерки тоже. И в правом кармане штанов. И в левом.

— Оно же было там… — повторил он, — Письмо. От Фейха.

Грановский удивленно присвистнул:

— Голубчик, вам совсем нехорошо. Может быть, вызвать доктора? Я серьезно. Вы и выглядите плохо, похудели сильно, и несете какую-то чушь…

— Заткнитесь! — вскрикнул Петр, — Спросите у Германа, он тоже это видел! Или вы и его объявите сумасшедшим?

— У какого Германа? — Грановский даже начал улыбаться, — Из «Пиковой дамы» Пушкина? У него, знаете ли, тоже под конец поехала крыша, как и у вас, так что да, я объявлю его…

— Каневского!

— Германа? — Грановский улыбнулся еще шире, — Каневского? Хорошо, хорошо. Я обязательно спрошу. А вам вызову доктора. Скажите, когда вы в последний раз общались с… хм… Германом Каневским?

— Несколько дней назад, — Петр замялся.

— Хорошо. И как он, осмелюсь спросить, выглядел? Что он вам говорил?

— Перестаньте издеваться. Вы отлично знаете его. Мой хороший друг. Он посоветовал мне эту работу. Вы преподавали ему на кафедре режиссуры…

Грановский снова округлил глаза.

— Я не знаком лично ни с каким Германом Каневским.

— Режиссер! Актер! Телеведущий! Передача «Все обо всем»! — рука Петра, лежащая на ремне от винтовки, задрожала.

— Да, отличная передача. Иногда её смотрю. Уже пять лет её ведет замечательный Алексей Кондратьев, я знаю его по кафедре. А Германа Каневского лично не знаю. Черт, почему я не учился на психиатра?

Петр тяжело задышал и сделал шаг в сторону Грановского.

— Вы все прекрасно знаете, — медленно проговорил он, — Не надо морочить мне голову. Это мой лучший друг. Я знаю его много лет. Он порекомендовал мне работать у вас.

— Хорошо, хорошо.

Грановский снова заулыбался (какая отвратительная улыбка, подумал Петр), подошел

к книжному шкафу и примерно с полминуты разглядывал его, а затем вытащил тонкую книгу с темно-синей обложкой, подошел к Петру и протянул ему её.

— Вот. Полистайте. Мне просто интересна ваша реакция, — после этих слов он сделал несколько шагов назад и скрестил руки на груди.

Глаза Петра вдруг стали стеклянными. Он не мог отвести взгляд от обложки, на которой значилось:

КАНЕВСКИЙ ГЕРМАН СЕРГЕЕВИЧ

Ленинградская поэзия 30-х годов в лицах.

Лениздат, 1955 г.

Он открыл первую страницу: на титульном лице стояла черно-белая фотография человека, удивительно похожего на Германа, но чуть постарше, с небольшими морщинами на лбу.

Далее было оглавление: среди других малоизвестных имен значилось и имя Фейха.

Он открыл книгу на этой странице, но уже ничего не мог прочитать. Руки его затряслись, буквы перед глазами заплясали, запрыгали и сложились в огромное слово, пахнущее пылью и отсыревшей бумагой: СТРАХ.

Смородин захлопнул книгу. Крупный пот выступил на его лбу, учащенно забилось в сердце. Он поднял непонимающий взгляд на Грановского. Тот улыбался.

— Герман Каневский, известный литературный критик, близкий друг Юлиана Александровича. Умер в 1957 году. В книге о биографии Фейха, которую я давал вам почитать, тоже упоминается этот человек. А никаких других Каневских я не знаю. И очень сомневаюсь, что они существуют.

Смородин швырнул книгу на диван. Нащупал рукой дверной косяк и оперся на него. Его мысли путались.

— А эту работу, — продолжал Грановский, — Вы нашли в интернете. Вы сами мне об этом говорили. Но, видимо, уже забыли об этом. Сядьте на стул, пожалуйста. И отдайте винтовку. Впрочем, все равно тот патрон, который лежит у вас в кармане — холостой. Но не стоит шуметь.

Смородин сел на стул, но еще крепче сжал ремешок винтовки.

— Отдайте винтовку. И шинель отдайте, — тихим и вкрадчивым голосом продолжил Грановский. — И гимнастерку. И сапоги.

— И фуражку, — пробормотал Смородин.

— Да.

Что-то вспыхнуло внутри. Петр резко вскочил со стула, снял с плеча винтовку и прицелился в Грановского. Руки его по-прежнему дрожали, стучали зубы, что-то злое и страшное пульсировало в висках.

Грановский рефлекторно отшатнулся, затем успокоился, деликатно кашлянул и, снова сощурив глаза, сказал:

— Положите винтовку. Кончайте эту клоунаду. Вы даже не сможете выстрелить. Эта винтовка деактивирована. Она не стреляет боевыми патронами. Успокойтесь, пожалуйста.