Здравствуй, Чапичев!
Шрифт:
Я с нескрываемым интересом посмотрел на Чапичева. Это великолепно, что он чувствует себя победителем!
— А ты думаешь, Ветрос этого не понимает? — продолжал Яков. — Даже очень хорошо понимает. На днях бреет он меня и спрашивает: «Не беспокоит?». Я отвечаю: «Не беспокоит». Он говорит: «Стараюсь». А я: «Старайтесь!» — «Ради вас стараюсь, товарищ Чапичев, — говорит Ветрос. — Может, когда машинистом станете, подвезете меня за это бесплатно, без билета». — «Тогда, — говорю, — напрасно вы стараетесь, гражданин Ветросов. Я вас и без билета и с билетом не повезу. Нам с вами не по дороге, гражданин Ветросов.
— В общем-то правильно. Но туманный разговор какой-то, фигуральный.
— Вот именно фигуральный, — подтвердил Яков. — Но Ветрос, хотя и дурак, главное понял: что машинистом буду я, а не он. Вот и подхалимничает заранее.
— А скоро ты будешь машинистом?
Яков вздохнул.
— И скоро и не скоро. Это, брат, наука нелегкая.
— А пока, значит, кочегаром ездишь?
— Пока еще не езжу. Я кочегар-шлакочист. Уголь в топке сгорает, а на колосниках шлак остается. Не почистишь топку — нет у паровоза скорости. Вот я и чищу…
— Поэтому и живгазета у вас «Красный шлакочист»?
Яков кивнул головой.
— А ты видел?
— Афишу видел.
— Завтра мы выступаем. Приходи — не пожалеешь. Хвастать не буду, но люди говорят, что здорово получается.
Якова позвали. Он оглянулся и недовольно поморщился.
— Сейчас будет мне протирка и смазка, — сказал он. — Это член бюро нашей ячейки.
К нам подошел парень лет восемнадцати-двадцати. Внешне он мало чем отличался от Чапичева — на нем была такая же брезентовая роба, такие же ботинки и такая же, как у Якова, кепка, надетая козырьком назад. Только измазан он был больше, чем Яков, будто нарочно измазался сажей, мазутом, угольной пылью.
— Прохлаждаешься, Чапичев? — сказал парень.
Яков не ответил. Парень поставил на землю масленку, вытер паклей руки, достал из нагрудного кармана папиросы.
— Закуривай, Чапичев, — предложил он.
На меня он не обратил никакого внимания. А я смотрел на него во все глаза. Черт побери, какое знакомое лицо! Нет, я никогда нигде не встречался с этим парнем. А лицо все-таки знакомое.
— Ну что ж ты, бери, раз дают, — поторопил парень.
— Не курю, — сказал Яков.
Парень закурил. Слегка откинув назад голову, пустил в небо тонкую струйку дыма.
— Значит, прохлаждаешься, Чапичев? — снова спросил он.
И снова Яков не ответил. Мне стало как-то не по себе. Показалось, что мой смелый дружок по-глупому робеет перед членом бюро. Обидно, если это так.
— Работать надо, а ты… — подзуживал парень.
— Корешок ко мне пришел, — пояснил Яков. — Давно не виделись, и вот…
— Дружба дружбой, а служба службой, — жестко отрезал член бюро. — На тебя, Чапичев, жалоба поступила.
— От кого?
— Это неважно от кого. Важно на что. Плохо работаешь, Чапичев, медленно работаешь. Задерживаешь паровозы.
— Так я же шлакочистом недавно, только осваиваю.
— Медленно осваиваешь.
— Москва тоже, говорят, не сразу строилась…
Парень внимательно, с ног до головы оглядел Якова, бросил на землю недокуренную папиросу и тщательно притоптал ее ботинком.
— Вот как ты заговорил, Чапичев. А ты знаешь, чем это пахнет?
— Не знаю, — пожал плечами Яков.
— Оппортунизмом
— Послушай, а зачем тебе социализм? — тихо и все так же смиренно спросил Яков. Но я заметил, как сверкнул в его глазах озорной и дерзкий огонек. Как же я мог подумать, что он оробел? Яков Чапичев — и робость! Ну, это дудки! Теперь оробел и растерялся член бюро.
— Мне? — спросил он.
— Да, тебе лично.
Парень побагровел. Даже сквозь измазанные сажей щеки пробилась алая краска:
— Тебе это так не пройдет, Чапичев. Мы еще на бюро поговорим. Посмотрим, что запоешь.
Он круто повернулся, подхватил с земли масленку и ушел, не оглядываясь.
— Силен, бродяга, — сказал Яков, провожая его взглядом. — Насчет работы он, конечно, прав. Ну прямо позор — никак не могу в норму уложиться. Тут он прав. А вообще… Ты что задумался?
— Вспоминаю, где я его видел, — сказал я. — Такое знакомое лицо.
— Обознался, брат. Где ты мог его видеть? Нигде. Он тут в Джанкое недавно, месяца три, не больше. А до этого где-то на севере жил. Кажется, в Архангельске. А может, в Соловках. На него похоже. Но он ловкий. За три месяца такой авторитет заимел — не подкопаешься. Он и в бюро, он и в завкоме. Активист, каких мало. И главное — быстро дружками обзавелся, которые за него горой стоят. И начальство его уважает. Работает он хорошо, красиво — ничего не скажешь. Старается. Вроде нашего Ветроса старается.
Тут меня осенило:
— Стоп, Яшка, как его фамилия?
— Кротюк. Сенька Кротюк.
Кротюк! Так вот почему мне знакомо его лицо!
…Зимой двадцать первого года мой отец вступил в коммуну «Октябрь», организованную его однополчанами — бойцами Южного фронта — в большой степной экономии бежавшего за границу немца-помещика.
В тот год коммуна жила не только бедно, но и очень тревожно. Она, словно островок, была окружена со всех сторон кулацкими хуторами и немецкими колониями. В степи свирепо разбойничали недобитые белогвардейские банды. Коммунары работали, не выпуская из рук оружия. В отцовской кузнице на верстаке всегда стоял наготове пулемет, и молотобоец Таланов частенько проверял его, выпуская в степь короткие очереди… Не раз по ночам коммунаров будила резкая команда председателя Курбатова: «В ружье!» Отец мгновенно вскакивал, быстро одевался, срывал со стены карабин и выбегал из комнаты. За окнами гулко хлопали выстрелы, слышались чьи-то тревожные голоса — коммунары отбивали очередной налет бандитов.
Ближайшим нашим соседом был богатейший хуторянин Богдан Кротюк. Сколько раз по этой степи прокатывалась война, все сметая и поднимая на своем пути, а в хозяйстве Кротюка ни крохи не убавлялось. Наоборот, оно все время росло. Богатство так и липло к загребущим рукам куркуля.
Хозяйствовал Богдан Кротюк у себя на хуторе с пятью дюжими сыновьями, похожими друг на друга, как близнецы, и, так как был вдов, держал кухарку, глухонемую старуху.
Богдан Кротюк и его сыновья нередко бывали в коммуне. Наша коммунарская кузница была единственной на всю округу. Мы во всем тогда нуждались, а Кротюк платил за кузнечные работы натурой, щедро платил, не торгуясь.