Здравствуй, Чапичев!
Шрифт:
— Будет, — с какой-то металлической твердостью в голосе ответил Яков. А мог сказать иначе, мог бы сказать: «скоро», и нас это нисколько не удивило бы. Мы тогда повсюду слышали это слово и сами произносили его по всякому поводу, не особенно вдумываясь в его смысл. «Скоро, скоро!» — как заклинание, твердили мы. «Скоро» могло означать и завтра, и послезавтра, и день, который наступит через сорок — пятьдесят лет. Но какое это имело для нас значение! Мы по-своему понимали и чувствовали время. Однажды взнуздав его и придав ему неслыханную прежде скорость, мы верили в свою безграничную власть над ним. Мы так нетерпеливо
Скорости, скорости! Темпы, темпы! Мы жили этим, и иначе жить не могли!
Яков довольно часто наведывался в нашу неуютную комнатушку. Правда, не так часто, как бы нам хотелось. Но что поделаешь — служба. С подъема до отбоя он обязан был находиться в полку. Зато когда приходил к нам, веселился, словно ребенок. В Якове был заложен природой какой-то неиссякаемый запас заразительного веселья. Бывало, мы начинали смеяться даже не самой шутке, а предчувствуя, ожидая, что вот сейчас он что-нибудь «отмочит». Конечно, много было в этом нашем веселье наивного. Но мы были молоды, жили тяжело, трудно жили, и нередко смех был единственной нашей радостью, единственной нашей возможностью отвести душу.
Мы раздобыли гитару, и Яков охотно пел, не очень умело подыгрывая себе на одной струне. Песен он знал великое множество — и новых, только недавно рожденных, и старых, дошедших до нас бог знает из какой древности. Но охотнее всего он читал стихи. Свои и чужие. Свои, правда, реже. Мне кажется, что он немного побаивался нашей критики. А критиковали мы тогда друг друга действительно беспощадно, нисколечко не считаясь с авторским самолюбием. И Чапичеву, конечно, тоже попадало. Не знаю, нравилось ему это или не нравилось, но он обычно принимал критические удары мужественно, как нечто неизбежное, без чего не вырастешь, не поумнеешь, не научишься. Нередко он сам иронизировал и посмеивался над своими неудачными стихами. Но часто и обижался. Ни с того ни с сего обижался на самое, казалось бы, необидное замечание: смешно, по-детски, ну, точь-в-точь «Федул губы надул». Я как-то раскритиковал одно его стихотворение, можно сказать, в пух и прах, а Яков ничего, даже улыбнулся:
— Согласен, оно мне не удалось. Зато вот это должно тебе понравиться. Прочитать?
— В общем, недурно, — сказал я. — Только вот первая строка… как-то, понимаешь, не по-русски сказано.
— Не по-русски? — переспросил Яков. Глаза его стали твердыми, холодными. — А по-каковски? По-зулусски, что ли?
— Видишь ли, Яша, я уверен, что образованный зулус говорит по-зулусски совершенно правильно…
Яков мотнул головой, будто я его чем-то тяжелым стукнул по самой макушке, и горько пожаловался:
— Убивает меня грамматика. Я ведь больше по слуху пишу. Как слышу, так и пишу. А потом загляну в грамматику, и волосы дыбом встают. Все не то, все не так.
Я посочувствовал Якову. Мне ли не знать, как трудно дается язык. Но утешать друга не стал, понимая, что это уже по-настоящему его обидит. Он терпеть не мог утешителей.
Иногда мы выступали на литературных вечерах. Яков читал свои стихи превосходно и всегда пользовался успехом, пожалуй, даже большим, чем известные в то время симферопольские поэты Николай Полотай,
— Иди, — сказал я. — Зовут.
— Не пойду.
— Иди, не ломайся.
— Это похоже на какой-то обман, — сказал он.
— Кто кого обманывает?
— Они нас, а мы их. Мы себя, они себя.
— Больно сложно, нельзя ли попроще.
— А тут все просто. Коля сегодня прочитал замечательные стихи, а их приняли с холодком. А мне, слышишь, как аплодируют. Думаешь, за стихи? Ничего подобного. За то, что я одет в военную форму. Красной Армии они аплодируют, понятно тебе? Так при чем же тут стихи? Нет, баста, не согласен я больше на такой обман.
— Как хочешь, — сказал я, удивляясь не столько словам Якова, сколько внезапной перемене в нем самом. Только что он радовался успеху, глаза его сияли от возбуждения. И вдруг эта хандра!
К весне мне дали хорошую комнату в новом, благоустроенном доме. Яков пришел поздравить с новосельем и привел Колю Исаева. Жены не было дома, и я отправился на кухню готовить закуску. Яков вызвался помогать мне.
— Вот не думал, что ты подружишься с Исаевым, — начал я.
— А почему бы нет? Странно ты рассуждаешь. Приходит ко мне свой парень, стихами интересуется, о книгах расспрашивает. Нельзя же ему все время с урками возиться. Он сам жалуется: «Все урки да урки. А хочется с товарищем по-человечески поговорить». Вчера я ему весь вечер читал Блока и Маяковского.
— Похвальная тяга к интеллектуальной жизни.
— Зря ты смеешься над парнем. Он смелый. Он каждый день рискует своей жизнью. Для нас сейчас мир, а он все время на войне. Его уважать надо, а ты смеешься. Я, если хочешь знать, завидую Кольке. Работа у него что надо. Вот если не будет в этом году войны, уволюсь из армии, поступлю в угрозыск.
— Ты не сможешь работать там.
— Напрасно так думаешь, смогу.
— Сомневаюсь. Ты думаешь, у них сплошная романтика. А они день-деньской в грязи копаются, в человеческих отбросах.
— Ну и что? Кто-то должен очищать жизнь от шлака.
— А, вот оно что — шлак… Ну да, ты шлакочист, я это помню. Но ты заблуждаешься, Яков. Жизнь не паровозная топка, а человеческий шлак…
— Знаю, — прервал он меня. — Все это я знаю. Если поступлю в угрозыск, буду искать в шлаке еще не перегоревшие до конца угольки. У нас в Джанкое такие угольки жужалкой называли, помнишь? Я когда в депо работал, почищу, бывало, паровоз, выброшу шлак, а пацаны сразу на него набрасываются, ищут жужалку. Наберет пацан полмешка и счастлив — дома тепло будет.
— Чего ты жужжишь про жужалку. Мы же совсем про другое говорим.
— Почему про другое. Именно про это. Ведь здорово: найти в шлаке такой уголек, вытащить его на свежий воздух, и пусть себе горит, пусть светится, пусть греет…
— Шлак это одно, а грязь — другое.
— А разве плохо вытащить человека из грязи?
— Наоборот, благородно. Но это не для тебя, Яков. Все равно ты не сумеешь. Дело это не простое, а ты слишком прямодушный, слишком открытый, не то что Исаев.
Яков посмотрел на меня с сожалением.