Здравствуй, Чапичев!

Фейгин Эммануил Абрамович

— Слушай, Петя, у тебя есть бритва. Можешь мне голову побрить?

— Спрашиваешь! Я все могу.

Бритье Кобзев начал почему-то с макушки. Выбрил дорожку до затылка шириной в два пальца, затем вытер бритву, положил ее в карман и, ни слова не сказав, ушел. Некоторое время Хачатур ждал, думая, что веселый Кобзев шутит. Но когда понял, что дело плохо, бросился с жалобой к Чапичеву:

— Товарищ командир, Кобзев опозорить меня решил. Ай-ай, какая позор!

Яков велел разыскать Кобзева. Когда тот явился, Чапичев спросил:

— Зачем обидели Погосяна?

— Я

его обидел? Ничего подобного, товарищ командир. Это он меня. Я его брею как полагается, все чин чином, как в лучшем симферопольском салоне, а он, товарищ командир, назло мне корчится, гримасничает, аж глаза на лоб закатил, будто я его не брею, а режу. Я спрашиваю: «Ты что Ваньку валяешь? Разве больно?» А он назло мне: «Больно, больно». А я же знаю, что врет. Обидно это, товарищ командир. Вы можете это понять, ведь вы сами, как и я, человек мастеровой.

— Не мастеровой вы, а… — Яков сдержался, но красноармейцы рассмеялись, и кто-то даже подсказал недоговоренное словечко.

— А ну, замолчите, смехачи, тут не до шуток, — раздраженно прикрикнул на товарищей Кобзев.

— Это верно, — сказал Чапичев. — Пошутили и хватит. Давайте, Кобзев, добрейте Погосяна.

— Приказываете?

— Понадобится — прикажу, — все так же спокойно сказал Чапичев. — А пока это только добрый совет, товарищ Кобзев.

Похоже, что Кобзев и сам не ожидал такого оборота дела. Командир есть командир, и с его приказами не шутят. Только дураки лезут на рожон, а Кобзев не дурак. Он даже изготовился, чтобы в случае необходимости застыть в положении «смирно». Но поскольку это не приказ, то можно еще поговорить, можно настоять на своем. И Кобзев повеселел.

— За добрый совет спасибо, товарищ командир, — сказал он с подчеркнутой почтительностью. — Но только разрешите доложить: все равно Погосяна брить не буду. Потому что нарочно это он, чтоб унизить меня. А я… Вся дивизия знает, я кого хошь, хоть стеклышком от бутылки, хоть шилом побрею. У меня рука легкая, а бритва… Вот смотрите, товарищ командир, фирменная, лучшая в мире.

— Ну, теперь все ясно, — сказал Яков. — Бритву свою драгоценную для товарища жалеете?

— Я жалею? — Кобзев аж побелел. — Да я в жизни ничего не жалел. А бритву… Вот берите, дарю. На всю батарею. Для общего пользования.

Яков молча и спокойно выслушал Кобзева. Зато красноармейцы взволновались.

— Молодец, Кобзев! — сказал кто-то из них.

— Какой там молодец. Не по-доброму дарит.

— А тебе какая разница? Дарит всей батарее. Ну и будем бриться.

Кто-то спросил:

— А в самом деле хорошая у тебя бритва, Кобзев?

— Хорошая. Лучшая в мире. «Два близнеца», — подтвердил Кобзев.

— У батареи есть бритва не хуже вашей, Кобзев, — сказал Чапичев и достал из полевой сумки новенький футляр с золоченой надписью. — Ничем не хуже.

— Так это ж ваша, подаренная, — растерянно пробормотал Кобзев. — Наградная от командира полка.

— Была моя — теперь батарейная, — сказал Чапичев. — Так что уберите свой подарок, товарищ Кобзев. Как говорят французы,

гранд мерси.

— Товарищ командир… — Кобзев побледнел. Губы его жалко дрогнули, голос прозвучал умоляюще. Он протянул свою бритву сначала Чапичеву, затем красноармейцам. Но те молчали. А Яков едва заметно усмехнулся и спокойно, как ни в чем не бывало, сказал Погосяну:

— Пойдемте, Хачатур. Сейчас я вас добрею.

После того спора я долго не видел Кобзева. И вот мы встретились на огневой, в тесном окопчике. И он, как прежде, бахвалится. Неужели урок с бритвой не пошел ему впрок? Да, как видно, ничего тогда не понял Кобзев.

Над нашими головами вдруг возникли огромные сапоги, подбитые подковками такой величины, какие, пожалуй, и битюгу-тяжеловозу были бы по мерке.

— Эй, гляди под ноги, Сердюк, — с нарочитым испугом воскликнул Кобзев.

— Что вам, товарищ Сердюк? — спросил Яков.

— Махорки хочу разживиться, товарищ командир. Курить хочется, аж уши пухнут.

Сердюку дали махорки. Все молча наблюдали, как он свертывает цигарку, как закуривает.

— Ух, полегчало! — сказал Сердюк, сделав первую затяжку. Только после этого Чапичев спросил у него:

— А как там кони, в порядке?

— Да хиба ж им! Им бы только жрать да жировать, — равнодушно ответил Сердюк, пренебрежительно пожав плечами. Но равнодушный тон его голоса и пренебрежительное это движение никого не обмануло. Все знали, что ездовой Федор Сердюк обычно так и говорит о лошадях: то равнодушно и пренебрежительно, то раздраженно и ворчливо, будто о врагах своих, а на самом деле души в них не чает. И сейчас всем стало ясно: Сердюк намерен серьезно поговорить о каких-то неотложных лошадиных делах. Можно было не сомневаться, что он пришел в окоп не только для того, чтобы разживиться махоркой.

После третьей затяжки Сердюк сообщил:

— Орлик на правую переднюю жалится.

— Что это он? — встревожился Яков. Тревога понятная. Нелегко быть командиром орудия на конной тяге. В его «хозяйстве» семерка лошадей: шесть в упряжке, седьмая под седлом. И у каждой свой нрав, свои особенности. Ведь это живые существа — они и ласку чувствуют, и боль, и строгость, и равнодушие. Они требуют от людей доброго ухода и неусыпных забот.

— Подкова тесная, жмет, — пояснил Сердюк.

— Как же вы раньше этого не заметили?

— Виноват, товарищ командир, не доглядел.

— Надо было кузнецу сказать.

— Да что ему говорить. Разве ж это коваль? Он ухнали заколачивает, как дите гвозди — один раз по головке, два раза мимо. Так он нам всех коней «закует». Вы бы доложили кому надо, товарищ командир.

— Обязательно доложу.

Тема еще не исчерпана. Кроме Орлика есть и другие кони. Это серьезный разговор, деловой. Он касался каждого бойца расчета, и все принимали в нем участие. Кажется, только один Кобзев не проявлял никакого интереса. Некоторое время он что-то насвистывал сквозь зубы, затем протяжно зевнул, наконец, не выдержал, вмешался в разговор. Роль молчальника оказалась ему явно не под силу.