Здравствуй, племя младое, незнакомое!
Шрифт:
Глядя на Ивана, слушая его присказку, Михаил опять мимолетно вспомнил о Наталье. И нет, не был он влюблен в нее прежде, не ухаживал за ней, не подбивался, однако с отроческих лет, когда ходили они с Натальей в одну школу, в один класс, сбереглось в его душе трогательное почтение к ее особенному таланту; вот имеет живописец особый сущий дар, а музыкант – свой, особый, – вот и у Натальи неповторимая способность к искренности, открытости, простодушию. И всегда почему-то казалось Михаилу: уж кого-кого из поселковых девок и обойдет счастье, так только не Наталью; не может, не должна быть судьба к ней немилосердна, скупа, жестока. Отчего у Михаила основалась в душе такая уверенность, – то ли по наитию, то ли по желанию, чтоб так было, – он и сам объяснить не мог.
В каждом человеке есть что-то необъяснимое, заковыристое –
– ... Поселился я в Доме колхозника, – продолжал Иван, еще заметнее отеплев после опохмелки: голос звучал увлеченно, глаза оживились блеском, руки стали жестами подбодрять рассказ. – Нашел я в городе хозяйство ихнее. Центр какой-то называется. Записался, деньги в кассу внес. Эх, денег до чего было жаль! Хоть реви! И за чего, думаю, отдаю? За горло свое...
– Горлу не прикажешь! – насмешливо вставил Андрейка.
– Да уж... – мотнул толовой Иван. – Нас там таких несколько мужиков собралось. Посадили нас для начала лекцию слушать. И выходит к нам эта баба, гипнотизерша. В белом халате, как врачиха. Сама с виду цыганка – не цыганка, татарка – не татарка, но масти определенно не русской. Волосы смоляные, вьются, лицом смугловата, и глаза черные. Один глаз чуть сильнее щурит, вроде как по-бандитскому. И голос хриповатый, как у мужика. Говорила она все про алкоголь и какие-то внутренние силы. Ничего и не поймешь по-хорошему. Сижу я и все о деньгах горюю. Осень, думаю, началась, ребятишкам бы кой-чего подкупить перед школой. У меня ведь их четверо, – обратясь к Михаилу, внес Иван уточнение.
Михаил кивнул головой: он уж знал, что Наталью по нынешним временам можно записывать в героини. А Андрейка в паузу опять вклинился:
– Куда ты их стоко-то настругал? Двоих бы хватило. Че лишнего-то распложать?
– Котенок и тот жить хочет, – ответил Иван. – Я вот котенка и потопить не могу, потому что знаю: самое главное для него жизнь... А тут дети... Их надо бы еще... Да ладно! Про другое теперь разговор... Потом гипнотизерша стала нас по одному в отдельную комнату приглашать. Комнатушка небольшая, окно занавешено, одна лампочка синенькая горит. А посередке – табуретка. Лицо у гипнотизерши в этом свете ссиня, будто у покойницы. Поглядит она своими черными зенками, да еще с прищуром, аж внутрях все опадает. И тень ее на стене, как у сатаны... Садитесь, говорит, на табуретку, руки на колени и не шевелитесь. А потом на меня, на голову мне, черный мешок надела. Ну, думаю, попал! А она давай надо мной нагонять... – Тут Иван слегка выпрямился и монотонно, механически затрубил – ясно под гипнотизершу: – Если вы хоть немного выпьете, у вас произойдет разжижение мозгов, прекратится дыхание, выпадут волосы, откажут ноги! У вас потрескается кожа и остановится сердце! Ни капли! Ни грамма!.. Иначе вам смерть!.. – Мама родная! – Иван переменил чужой голос на свой. – Вот, думаю, меня угораздило! Послушался я, на грех, Наталью. Я ведь с детства колдовства всякого побаивался. А тут влип. Сижу, как крот, в черном мешке, а она, баба эта черная, меня полощет – даже мурашки по спине. – Иван покачал головой, мягко улыбнулся, провел рукою по бороде и дальнейшее свое повествование повел с некоторым отступлением: – У меня брат старший Николай (да ты его, Андрейка, знаешь, приезжал он к нам), так он мне признался как-то. Если его кто ругает, отчитывает или чего подобное: от начальства ли, от жены ли, – так он руку в карман засунет и там кукиш складывает. Видом своим показывает, что слушает, кается, а кукиш пуще сжимает. Вот, мол, вам хрен, выкусите! И ничего: после этого к нему вроде ни ругань, ни худое слово не пристает. Это он, Николай, еще с пионеров научился. Вызовет его завуч за провинность или за двойки в учительскую, костит его, песочит, а он пальцы в кукиш до онемения жмет. И с этим кукишем ему спокойно, как под защитой... Нет-нет, Андрейка! Ты мне больше водки-то не наливай. Я уж определенно больше не буду.
Андрейка, взявшийся за бутылку для очередного застольного круга, на такой Иванов отказ скроил издевательскую мину: дескать, че, опять повыеживаться хочешь?
– Так вот, – продолжал Иван, уже больше обращая свой рассказ к Михаилу. – Сижу я, слушаю, как мне гипнотизерша мозги воротит, и решаю: кукиш сложить. Руку в карман потянул, а она как гаркнет: «Сидите не движьтесь!» «Я чуть с табуретки не полетел. Вот... Вышел я от нее, как чумной. Весь
– Ты как мой тесть: он валидол от болей в сердце примет и тут же брагой запьет... – сорвался на комментарии Андрейка. – Так зачем кодировался-то? Деньги-то для че платил? Че, лишние?
– Ты мне про деньги не напоминай! И гляди – Наталье не проболтайся. Никому, понял? Я два года и так пить не буду! Пускай все думают, что закодированный.
– Уж этак и терпеть будешь? – с ехидцей спросил Андрейка.
– Буду! – нешутейно заявил Иван.
– Цельных два года? Ни рюмочки? Вытерпишь? – словно пытался растравить односельчанина хитромудрый Андрейка.
– Вытерплю. Бывает, люди по десять годов сидят в тюрьме и терпят. А тут два года. Обойдусь...
– Не обойдешься, – с пессимистическим зевком сказал Андрейка.
– Обойдусь. Говорю же. Поспорить могу.
– На че?
– Да хоть на литру водки.
– Пойдет! – рассмеялся скорый Андрейка; он не притязательный – и на литру согласен; протянул Ивану руку, заключая пари. – Штоб ровно два года – ни грамму.
– Ты только перед людьми все в секрете держи, – выставлял и свои условия Иван.
От важности момента они оба встали и, скрепляя уговор легким потряхиванием соединенных рук, все еще обуславливали детали.
– Штоб даже ни пива... И вокурат два года, до осени.
– Ладно. Но если проболтаешь кому, с тебя в тройном размере... Разбивай, Михаил!
Михаил тоже поднялся, символически рассек ребром ладони их рукопожатие. После этого всем стало даже как-то и весело.
– Ну че, обмоем сделку-то? – задорно спросил Андрейка, дьявольски глядя на Ивана. – Сегодняшняя выпивка все равно не в зачет.
Иван, с застывшей улыбкой на лице, насторожился: видно, в душе у него что-то зашаталось, заколебалось на какой-то чреватой грани, и все существо его будто приближалось к решению: «А-а, давай в последний раз! Наливай!» Михаил, наблюдавший за ним, даже сам прочувствовал эту зыбкую позицию Иванова настроения и держался начеку. А дьявол Андрейка осклабился, глядел на Ивана угодливо-нагловато, рукой уже обхватил горлышко бутылки, повернул ее к соблазняемому нарядным этикеточным боком.
– Не, – наконец выдохнул Иван. – Не-е, разговляться я через два года буду!
– Дело хозяйское, – по-простецки сказал Андрейка. – Нам с Михаилом токо выгода.
– Не-е, – повторил Иван еще тверже, взял чемодан и вышел в проход.
– Ты куда это? – спросил Андрейка.
– Покурить, в тамбур.
– А че чемодан взял?
– Так. Он крепкий, на нем сидеть можно...
Мокрая серость дождя немного осветлела, капли еще падали, но мелко и скучно, видать, основные ресурсы туч истощились. Обмытый, влажный, уныло-равнодушный осенний пейзаж плыл за окном: поля, рощи, дальний лес, – во всем этом было что-то покорное, смирное, нетленное. Михаил отвернулся от окна, понаблюдал за Андрейкой, который, держа стакан и бутылку перед собой, усердно – «што-бы не обшибиться» – делил оставшуюся водку на двоих. Михаил встал, сказал, чтобы Андрейка допивал все, что он сам больше не хочет, и тоже пошел покурить.